Вундеркинд

Она вошла в студию. В тишине мистер Бильдербах поднялся от рояля и стал смотреть, как усаживается она.

— Ну что ж, Бенхен, — сказал он, — сегодня мы начинаем все заново. С самого начала. Последние месяцы забудь.

Вид у него был такой, словно он разыгрывал сцену из фильма. Он качался с пятки на носок, потирал руки и даже улыбался удовлетворенно — как в кино. Затем, неожиданно резко его манера изменилась. Тяжело ссутулившись, он перебирал пачку нот, которые она принесла с собой.

— Бах — нет, пока рано, — бормотал он. — Бетховен? Да. «Соната с вариациями. Опус 26».

Клавиши притягивали ее — жесткие, белые, будто мертвые.

— Подожди, — сказал он. Он стоял в изгибе рояля, опираясь на крышку руками и смотрел на Фрэнсис. — Сегодня мне нужна особая игра. Вот соната Бетховена. Первая, над которой ты работала. Каждая нота под контролем — технически; ты не должна думать ни о чем, кроме музыки. Сейчас только музыка. Вот что я хочу тебе сказать.

Он зашелестел страницами и нашел нужную. Затем оттащил учительский стул на середину комнаты, развернул его и уселся, обхватив ногами спинку.

Почему‑то раньше такая поза мистера Бильдербаха особенно хорошо влияла на ее игру. Но сегодня она видела его краем глаза, и это мешало. Он сидел, жестко подавшись вперед — напряжены даже ноги. Тяжелый нотный сборник ненадежно покачивался на спинке стула.

— Начинаем, — сказал он, бросив на нее властный взгляд.

Руки повисли над клавишами, потом упали вниз. Первые ноты прозвучали слишком громко, следующие за ними фразы — сухо.

Его рука требовательно рванулась от нотных листов.

— Стоп! Подумай, что ты играешь. Что там написано?

-- A–анданте.

— Прекрасно. Так не тащи его в адажио. И глубже нажимай на клавиши. Не хватай с поверхности. Грациозное, звучное анданте.

Она начала заново. Ее руки, казалось, двигались отдельно от звучавшей в ней музыки.

— Послушай, — прервал он игру. — Какая из вариаций доминирует в пьесе?

— Траурная.

— Так подготовься. Это анданте — а не салонная чушь, которую ты сейчас играешь. Начни мягко, пиано, и доведи почти до арпеджио. Мягко и драматично. А вот здесь — здесь написано дольче, значит контр–тема должна запеть. Ты же все знаешь. Мы это давно и подробно разбирали. Играй. Постарайся понять, что чувствовал Бетховен, когда он это писал. Сдержанная трагедия.

Она не могла отвести глаз от его рук. Они неуверенно легли на ноты — готовые к запрету, готовые взлететь, стоит ей начать игру. Сверкнет кольцо, и она покорно замрет.

— Мистер Бильдербах… может быть, если вы… если я сыграю все без остановок, у меня получится лучше?

— Хорошо, я не буду перебивать, — сказал он.

Побледнев, она слишком низко склонилась над клавишами. Она сыграла всю первую часть и, ободренная его кивком, принялась за вторую. Игра казалась достаточно благозвучной, но фразы соскакивали с пальцев, не успевала она вложить в них смысл, который ощущала внутри.

Когда она доиграла до конца, он поднял голову от нот и заговорил с равнодушной прямолинейностью:

— Я почти не слышу гармонии в правой руке. И очень важно, чтобы эта часть прозвучала глубоко и сильно, развила предчувствия, обозначенные в первой. Впрочем, давай третью.

Ей хотелось начать с затаенной злости и постепенно перейти к глубокой, набухшей скорби. Это ей подсказывал разум. Но руки жевали клавиши, точно болтающиеся макароны, и она уже не могла вообразить, какой должна быть музыка.

Когда утихла дрожь последней ноты, он захлопнул книгу и неторопливо встал со стула. Подвигал из стороны в сторону челюстью — между приоткрывшихся губ она разглядела розовую линию языка и крупные прокуренные зубы. Он аккуратно разместил Бетховена на стопке других нот и вновь оперся локтями о гладкую черную крышку рояля.

— Нет, — просто сказал он, глядя ей в глаза.

У нее задрожали губы.

— Я не могу. Я…

Его губы неожиданно растянулись в улыбку.

— Послушай, Бенхен, — заговорил он совсем по–другому, с нажимом. — Ты ведь еще играешь «Мелодичного кузнеца»[7] Я же говорил тебе не убирать его из репертуара.

— Да, — сказала она. — Я иногда его репетирую.

Таким голосом разговаривают с маленькими детьми.

— Это первая вещь, над которой мы с тобой работали вместе — помнишь? Ты так сильно ее играла — как настоящая дочь кузнеца. Видишь, Бенхен, я так хорошо тебя знаю — будто ты моя собственная дочка. Я знаю все, что ты… я помню, какие вещи ты играла лучше всего. Ты раньше…

Он замолчал, точно запутавшись в словах, и затянулся мятым обломком сигареты. Дымная струйка выползла изо рта и заклубилась серым туманом над тонкими прядями волос и детским лбом.

— Играй легко и просто, — сказал он, зажигая лампы у нее за спиной и отступая от рояля.

На секунду он задержался прямо в центре круга света. Потом вдруг присел на корточки.

— Смелее, — скомандовал он.

Она не могла отвести от него взгляд; он сидел, опираясь на пятку и выставив для равновесия вторую ногу вперед, сильные мышцы натягивают ткань брюк, спина прямая, локти крепко упираются в колени.

— Проще, — повторил он, взмахнув мясистой рукой, — представь кузнеца и яркий солнечный день. И он работает — легко и непринужденно.