Она была не в силах смотреть на клавиши. Свет лампы играл в волосках на его руке, стекла очков сверкали.
— Ну, вперед, — скомандовал он.
Словно все ее кости внутри стали полыми, словно в теле не осталось ни кровинки. Сердце, которое весь день как заведенное колотилось о грудную клетку, неожиданно затихло. Точно медуза — серое, вялое, с усохшими краями.
Его лицо разрасталось, заполняя пространство перед глазами, придвигалось все ближе и ближе, вены на висках судорожно бились. Словно обороняясь, она перевела взгляд на рояль. Губы затряслись, как желе, нахлынули беззвучные рыдания, и белые клавиши превратились в расплывчатую мокрую полосу.
— Я не могу, — прошептала она. — Я не понимаю, почему, но я не могу — не могу больше.
Все его напряженное тело обмякло, и, прижимая к себе одну руку, он медленно поднялся. Схватив ноты, она рванулась мимо него к двери.
Пальто. Рукавицы и галоши. Учебники и нотная папка, которую он подарил ей на день рождения. Все, что принадлежало ей в этой затихшей комнате. Быстро — чтобы он не успел ничего сказать.
Проскакивая через прихожую, она не могла не бросить взгляд на его руки: вяло и бесцельно они висели вдоль тела, подпиравшего дверной косяк. Дверь плотно захлопнулась. Волоча за собой нотную папку и книги, она, спотыкаясь, слетела по лестнице, повернула в сторону от дома и побежала по улице — уже суматошной и шумной от велосипедных звонков и криков играющих детей.