Введение в чтение Гегеля

«Чувствуя это насилие, страх (Angst) перед истиной может, конечно, и отступить и стремиться сохранить то, чему угрожает опасность быть утраченным. Но этот страх не может найти покоя (Ruhe): если он захочет пребывать в безмысленной косности (gedankenloser Tr'agheit), то безмыслие будет отравлено (verkiimmert) мыслью, и косность нарушится ее беспокойством; если же он [страх перед переменами] утвердится как чувствительность (Empfmdsamkeit), которая уверяет, что все в своем роде прекрасно, то это уверение точно так же пострадает от насилия со стороны разума, который потому и не найдет нечто прекрасным, что оно „своего рода" [а не Индивидуальность „единственная в своем роде"]. Или же боязнь (Furcht) истины укроется от себя и от других за иллюзией (Scheine), будто как раз само горячее рвение к истине делает для нее столь затруднительным, больше того, невозможным найти какую-нибудь иную истину, кроме единственной истины тщеславия — быть всегда умнее любой собственной или чужой мысли; это тщеславие (Eitelkeit), которое умеет (versteht) ославить как тщетную (zu vereiteln) любую [всеобщую] истину, умеет от нее вернуться в себя и услаждается этим своим умением (Verstand), которое всегда знает, как растворить всякую мысль и найти вместо всякого содержания [объективного] лишь свое тощее (trockne) „я" (Ich), — это тщеславие есть удовлетворение, которое должно быть [пренебрежительно] предоставлено себе самому; ибо оно избегает всеобщего и ищет только для-себя-бытия.»

Гегель признает здесь возможность трех по существу нефилософских типов поведения, когда Человек отказывается от каких-либо субъективных или объективных изменений и, следовательно, от расширения Самосознания за положенные ему пределы.

Существует прежде всего «gedankenlose Tragheit», «безмысленная косность». Это случай «Тупицы», который, самое большее, способен претерпевать Историю, как камень «терпит» законы своего падения. Он не способен принять сознательно и добровольно какую-то перемену, и прежде всего такую, которая может означать для него смерть. Но он тем паче не может ее отвергнуть — осознанно и по своей воле. Так при случае его поведут на смерть, как скот на бойню. И мы только что видели, что для Гегеля такое поведение отличает как раз животное. Однако при всей суровости нашего осуждения «безмысленной косности» можем ли мы утверждать, что отупевший и впавший в эту «умственную вялость» человек полностью перестал быть человеком?

И потом, нельзя забывать, что прямая противоположность этому бездеятельному апатичному человеку — человек действия, который выражает протест, не соглашается, пытается изменить то, что ему не по душе, — это вовсе не тот, кого принято считать «философом». Это, скорее, «белокурая бестия», та самая «blonde Bestie», о которой тосковал Ницше. Это человек, реально изменяющий Мир своими действиями и, по закону противодействия, меняющийся и сам; но ничего не говорит о том, что он осознает происходящие с ним перемены или что он поймет того, кто ему о них скажет[237]. Короче, человек действия, по определению, никакой не философ. Для Гегеля же, «blonde Bestie» — не меньшая скотина, чем скотина инертная, пассивная и конформистская. Вполне очевидно все же, что поведение первой достойнее. И это доказывает, что мы имеем дело с человеческой реальностью, так как чисто природная реальность лишена степеней достоинства, с этой точки зрения она абсолютно однородна.

Но вернемся к философу. Разве не характерно, что именно ему «толпа» приписывает ту самую «чувствительность», «Empfindsamkeit», о которой говорит Гегель в цитируемом отрывке? Ибо то, что Гегель имеет здесь в виду, — это равным образом позиция «Всепонимания — всепрощения», что означает всеоправдание и всеприятие. Это та пресловутая «объективность», которой ждут от ученого и в особенности от «философа», для того только, по общему мнению, в мир и явившегося, чтобы сказать: «чем больше перемен, тем вернее все идет по-старому». Конечно, можно и нужно говорить, что это не «философ», а карикатура на него, — «софист». Без сомнения, философ может и должен все понимать и ничего не «прощать». Но кроме того не нужно забывать, что те, которые «не прощают», еще реже вообще что-нибудь «понимают». И опыт показывает, что без людей, действующих без понимания, намерение философа изменить все, что можно и, следовательно, должно изменить, остается, как правило, только намерением. Можно, правда, возразить (вместе с Аристотелем), что Человек также использует животных для достижения своих целей. Но возражение не кажется мне очень убедительным, хотя бы потому, что упомянутые «животные» не всегда повинуются и иногда могут «протестовать».