Введение в чтение Гегеля

Но ввязавшись в Борьбу за признание, человек должен остаться в живых, иначе он не сможет жить по-человечески. А по-человечески он живет лишь постольку, поскольку признан другим. Стало быть, и этот другой, его противник, тоже должен избежать смерти. Вопреки тому, что Гегель говорил в «Лекциях» 1803–1804 учебного года (vol. XIX, р. 229), схватка не должна закончиться смертью.

В «Лекциях» Гегель допускал и такую возможность. В этом случае один из противников не хочет рисковать жизнью и подчиняется другому, становясь его Рабом, т. е. признает его, не будучи сам признанным. Но отказаться от риска — значит остаться в границах животности. Раб, следовательно, не может считаться собственно человеком, и, таким образом, «признание» с его стороны не делает действительной человечность того, кто им признан. Значит, настоящее признание достигается только в смерти и посредством смерти, уничтожающей признающего, а значит и само признание, а с ним и признанного в качестве признанного, т. е. в его собственно человеческом бытии. Отсюда и парадокс.

В «Феноменологии духа» Гегель избегает парадокса, допуская человечность Раба и, стало быть, антропогенный смысл признания им Господина. Но каким образом обосновывает он человечность того, кто отказался подчинить свою животную жизнь человеческому и человекообразующему желанию Признания?

Господин очеловечивается (осуществляется как Господин, как специфически человеческое бытие) благодаря признанию со стороны Раба, к которому он его вынуждает, идя на «противоестественный» риск, от которого будущий Раб отказывается. Что же касается Раба, то его очеловечивает (делает Рабом, а это — еще один способ быть Человеком) осознание своей сущностной конечности, осознать которую его заставляет страх смерти, испытанный в ходе Борьбы за признание, т. е. в чем-то таком, что не обусловлено чисто биологической необходимостью.

Как и у Господина, у Раба есть самосознание, т. е. он в своем наличном бытии по существу человечен. Конечно, поначалу, когда он еще только, так сказать, появляется на свет в качестве Раба, его человечность — только возможная, тогда как человечность Господина «действительна», поскольку на самом деле признана. Тем не менее Человек посредством Борьбы создает себя одновременно и Господином, и Рабом, и оба они — люди, каждый по своему. И человечны они в конечном счете лишь потому, что и тот, и другой встретились лицом к лицу со смертью.

Раб осуществляет и совершенствует свою человечность, трудясь на Господина. Но этот рабский, или подневольный, Труд становится человекообразующим лишь в той мере, в какой он рожден Страхом смерти и сопровождается осознанием собственной сущностной конечности тем, кто этим трудом занят.

В противоположность Господину, навек застывшему в своей господской человечности, Раб свою человечность, по рождению рабскую, развивает и совершенствует. Он поднимается до речевого мышления /pensee discursive/ и вырабатывает абстрактное понятие свободы; он также сотворяет себя свободным Гражданином, который, преобразуя налич- но-данный Мир своим Трудом на Службе у общественности, в конечном счете достигает полного удовлетворения. Стало быть, это Раб, а не Господин, оказывается собственно Человеком, индивидуумом, свободно творящим Историю. Но не будем забывать о том, что Служба и Труд будут свободными и творческими лишь в той мере, в какой им сопутствует Страх, рождающийся из сознания смерти. Значит, в конце концов, не что иное, как сознание смерти, делает человека Человеком и составляет последнее основание его человечности.

Если убивают и проливают кровь в борьбе за признание, то того только ради, чтобы люди могли совершать «самоубийство» и по своей воле подвергать опасности собственную жизнь. Но сам по себе риск, воплощенный в Господине, нужен лишь для того, чтобы Раб обрел опыт смерти, открывающий ему собственную конечность. И «жизнь Духа», т. е. отличительно человеческая, могущая достичь совершенства и полной удовлетворенности жизнь, — это не что иное, как жизнь «при» смерти /en presence de la mort/.

Человек — это единственное сущее в мире, которое знает, что должно умереть, и можно сказать, что человек есть сознание своей смерти: подлинно человеческое существование есть сущее сознание смерти или смерть, себя сознающая. Если совершенство человека заключается в полноте самосознания и если человек сущностно конечен в своем бытии, то вершиной человеческого существования будет осознанное принятие этой конечности. Именно это полное (речевое /discursive/) постижение смысла смерти и составляет ту самую гегелевскую Мудрость, которая завершает Историю тем, что приносит Человеку окончательное Удовлетворение.