Введение в чтение Гегеля

Новизна гегелевского понимания сознания не была такой уж неслыханной. Не только Кант вплотную подошел к пониманию сознания как взаимного признавания, не только у Вико, а позже у Гердера сознание было признано историческим и обусловленным деятельностью других сознаний, сама теория общественного договора в ее наиболее чистом — гоббсовском — варианте в сущности трактовала сознание как результат конвенции — взаимного признания. Сознание, во всяком случае правосознание, превращающее насильника в гражданина, возникает у Гоббса в самый миг заключения договора — ни раньше, ни позже; почему Рассел и назвал концепцию Гоббса «объясняющим мифом». Что же касается того, что сознание неестественно, что оно — не прирожденное свойство человека, а должно «образовываться», то в утверждении такой, тоже имевшей давнюю историю, точки зрения ближайшим и прямым предшественником Гегеля был Кант. И совершенно ясно, что если самосознание понято как результат взаимного признавания, то человеческая история предстанет ареной борьбы самосознаний за это признание, и власть целого, о которой шла речь выше, будет истолкована как «приходящая извне» власть тех самых социальных целостностей, которые «сделаны» самими же людьми, — семьи, общины, государства, этого «смертного бога», гоббсовского Левиафана. Все это так, но Гегелю принадлежит неоспоримая заслуга. В чем же заслуга Гегеля? Как полагает Кожев, в том, что Гегель в своем антропологическом введении в Систему раскрыл подлинную диалектику исторического бытия, показав, что человеческое бытие только и может быть историческим, т. е. конечным, т. е. представляет собой действенное отрицание всего на- лично-данного, и что человек тогда истинно человек, когда он знает о своей конечности, «берет на себя» свою смерть. Заслуга в том, что Гегель объяснил смысл человеческой истории как разрешение «вечной», в смысле неизбежной для исторического человека, возобновляющейся на каждом новом историческом повороте коллизии господства и рабства, как постепенное «образование» рабского сознания и его преобразование в свободное сознание гражданина всеобщего государства, установление которого означает конец истории. Признаки конца истории Кожев, как читатель мог убедиться, пытался разглядеть в современной ему действительности XX века.

Надо и за Александром Кожевом признать заслугу — заслугу ясного истолкования книги, достаточно темной, местами просто непонятной. Гегель «имен собственных избегает», и приведение имен, дат, отсылка к тем или иным историческим событиям, просто растолковывание трудных мест, т. е. чуть ли не всего текста «Феноменологии духа», — все это делает книгу Кожева очень полезным, даже обязательным Введением в чтение Гегеля. Импонирует сама форма философствования, избранная Кожевом, он не пишет книг, ведь и для «Введения» он не удосужился написать хотя бы Предисловие, как его о том просили. Кожев не сочиняет собственной философии, он — комментатор. И все же, еще раз спросим себя: о чем глава IV?