Введение в эстетику

«Все красивые линии заимствованы искусством из наиболее распространенных во внешней природе линий». «Романская дуга красива, как абстрактная линия. Но прообраз ее мы всегда имеем пред глазами в видимом небесном своде и горизонте земли». Почему гармоничны в своем причудливом разнообразии семь неодинаковых папертей церкви Св. Марка в Венеции? Потому, что неравенство их, кажущееся произвольным, совершенно точно отвечает неравенству каштановых листьев: семь листиков каштанового дерева неодинаково разделяют между собою один и тот же жизненный порыв, сила которого сосредоточена в центре и теряется по направлению к кончикам листьев, но всюду обладает одинаковым ритмом. Хрупкая же это красота, и основа ее отнюдь не прочна, в особенности если принять, кроме того, во внимание, что для создания подобной великолепной аналогии нужно прибегнуть к маленькой хитрости и считать за паперти два полных свода, украшающих края этого фасада. Но что за важность, если ценою этого достигается победа натурализма! Разве он не выше фактов?

Греческий аканф, готический трилистник, стрельчатый свод – все это лишь подражания листьям. «Все красивые формы и красивые мысли извлечены непосредственно из естественных предметов. Наоборот, «все формы, не извлеченные из вещей природы, по необходимости будут безобразны».

Тем не менее это случайный, а не существенный критерий, «ибо формы не потому красивы, что скопированы с натуры, это необходимое, но не достаточное условие»[43].

Действительно, в мышлении Рёскина мистический и эмпирически принципы сочетаются друг с другом совершенно нераздельным образом.

«Я думаю, что я близок к истине, рассматривая наиболее часто встречающиеся формы как наиболее естественные или, по крайней мере, полагая, что Бог придал формам, часто встречающимся в этом мире человеческому глазу, тот характер красоты, который, в силу воли Всевышнего, человеку от природы свойственно любить. Таким образом, мы можем, я думаю, заключать от Многократного к Прекрасному и vice versa. Как только известная вещь начинает часто встречаться нам, мы можем считать ее прекрасной и рассматривать как наиболее прекрасную наиболее часто повторяющуюся вещь; под этим я понимаю, само собою разумеется, повторяющуюся для нашего глаза… А под повторяемостью я понимаю ту ограниченную и изолированную многократность, которая характерна для всякого совершенства, а не простое множество; совершенно так, как роза является обычным цветком, хотя на кусте нет столько роз, сколько имеется листьев. В этом отношении природа экономна в своей высшей красоте и расточительна в менее красивых вещах; я считаю, что цветы встречаются столь же часто, как и листья, ибо всюду, где бывает одно, встречается и другое, каждое в предопределенной ему пропорции».

Следовательно, такие украшения, как «grecque»[44] и «guilloches»[45], нужно отнести к числу «затрат на обезображение», ибо в природе они встречаются крайне редко, именно в постепенно охлажденных кристаллах чистого висмута! «По этой причине я утверждаю, что украшение это безобразно и в буквальном смысле слова чудовищно».

Наоборот, «овал» красив; его прототипом служит яйцо или, точнее, речной голыш, который обычно бывает, подобно овалу, приплюснут сверху. Тоже можно сказать о некоторых геометрических орнаментах, обычных в готических храмах Ломбардии: они напоминают обычные и естественные формы кристалликов, похожи на окись железа в естественном состоянии, на окись меди и олова, на серный колчедан, свинцовый блеск (графит), плавиковый шпат и т. п.; поэтому мы уверены, что они прекрасны, серьезно добавляет Рёскин.

В силу того же принципа осуждены гирлянды, перевязи исключительно декоративного характера, изваянные короны, чисто декоративные драпировки, подобные тем, которыми злоупотребляли братья Карраччи: создания чисто человеческого творчества могут быть только безобразными[46].

Как далеки мы во всем этом от беспристрастной установки эстетических явлений и их эволюции. С одной стороны, все в природе прекрасно, и выбор в ней воспрещен. С другой, целые эпохи и целые школы, оказывается, были чужды всякой идее прекрасного! Из этого видно, до какой исключительной предвзятости может довести даже обладающего большими познаниями и тонким вкусом критика слепое идолопоклонство перед природой.

Благодаря крайней неопределенности своих принципов натурализм обрекает себя, – когда он наконец вынужден бывает формулировать критерий ценности – на произвольный выбор. Проникнутый научным духом у Тэна, натурализм предлагает классификации в духе Линнея и по «преобладающему характеру», что ничего общего с искусством не имеет; носящий более эстетическую и моральную окраску натурализм Рёскина приводит к странным заключениям, вроде следующего: «Семена и плоды созданы для того, чтобы были цветы, а не цветы для того, чтобы были семена и плоды»[47].