Введение в фантастическую литературу

Другой разновидностью любви, часто встречающейся в фантастической литературе, является гомосексуальная связь. И снова в качестве примера можно взять сказку «Ватек»; мы имеем в виду не только погибших по вине халифа мальчиков или описание внешности Гюльхенруза, но прежде всего эпизод с Алази и Фирузом, в котором гомосексуальный характер связи в конце сходит на нет, ибо принц Фируз на самом деле оказывается принцессой Фирузкой. Следует отметить, что в литературе времен Бекфорда часто обыгрывалась неопределенность пола любимого существа (что отмечает и Андре Парро в своей книге о Бекфорде; Parreau I960); ср. Бьондетто — Бьондетта во «Влюбленном дьяволе», Росарио — Матильда в «Монахе».

Третью разновидность любовного влечения можно назвать «любовью больше, чем вдвоем»; ее наиболее часто встречавшейся формой является любовь втроем. В восточных сказках эта разновидность любви — явление обычное. Так, третий календер в «Тысячей одной ночи» спокойно живет со своими сорока женами. В приведенном выше эпизоде из «Рукописи, найденной в Сарагосе», Эрвас ложится в постель с тремя женщинами — матерью и двумя ее дочерьми.

В «Рукописи, найденной в Сарагосе» можно найти и сложные ситуации, когда перечисленные нами разновидности любви комбинируются между собой. Такова связь Альфонса с Зибельдой и Эминой. Сначала описываются гомосексуальные отношения между двумя девушками, ибо до встречи с Альфонсом они жили вместе. Эмина, рассказывая о годах их юности, то и дело упоминает «наши склонности», «горе разлуки», говорит о желании «выйти за одного и того же мужчину», чтобы не расставаться друг с другом. Одновременно их любовь носит кровосмесительный характер, ибо Зибельда и Эмина — сестры, да и Альфонс приходится им кузеном. Наконец, любовным утехам персонажи предаются всегда втроем; ни та, ни другая сестра не встречаются с Альфонсом поодиночке. Почти то же самое происходит и с Пачеко: ему приходится делить ложе с Камиллой и Инезильей (последняя заявляет: «Я хочу, чтобы мы все трое спали в одной постели»; с. 62), но Камилла — сестра Инезильи. Положение осложняется и тем обстоятельством, что Камилла — вторая жена отца Пачеко, т. е. некоторым образом она приходится ему матерью, а Инезилья — теткой.

В «Рукописи, найденной в Сарагосе» описывается и другая разновидность любовного желания, близкая к садизму. Так, принцесса Монте-Салерио рассказывает, как он развлекается со служанками: «Я любила подвергать терпенье моих прислужниц всякого рода испытаниям… за нерасторопность щипала их или колола им руки и ноги булавками» (с. 174).

Здесь мы подходим к жестокости в чистом виде, сексуальное происхождение которой не всегда очевидно. Напротив, в следующем отрывке из «Ватека», в котором описываются садистские наслаждения, такое происхождение совершенно очевидно: «Каратис устраивала ужины, чтобы понравиться темным силам. На них она приглашала дам, известных своей красотой, стараясь выбирать самых белокурых и стройных. Ничто не могло сравниться по изысканности с этими ужинами, но, когда веселье было в разгаре, ее евнухи пускали под стол змей и вываливали из горшков скорпионов. Можно представить себе, как все это кусалось. Каратис делала вид, что ничего не замечает, а другие не смели пошевельнуться. Когда она видела, что ее гостьи были уже при смерти, то развлекалась тем, что перевязывала раны нескольким дамам, пользуясь противоядием собственного изготовления, ибо эта добрая принцесса не любила сидеть сложа руки» (Beckford 1948, с. 104)[40].

Сходны по духу и сцены жестокости в «Рукописи, найденной в Сарагосе». Мы имеем в виду пытки, доставляющие наслаждение палачу. В первом подобном эпизоде жестокость достигает такой степени, что приписывается сверхъестественным силам. Два демона-висельника пытают Пачеко: «В то же время тот висельник, что схватил меня за левую ногу, стал работать когтями. Сперва начал щекотать мне подошву; потом это адское чудовище содрало с нее кожу, повытаскивало все нервы, очистило их от крови и стало перебирать по ним пальцами, словно по струнам музыкального инструмента. Но, видя, что они не издают приятных для него звуков, впустил когти мне под колено, поддел связки и начал их подкручивать, точь-в-точь как если бы настраивал арфу. В конце концов он принялся играть на моей ноге, превратив ее в какое-то подобие гуслей. Я слышал его дьявольский смех…» (с. 64–65).