Введение в фантастическую литературу

Приведем пример второго рода деятельности психоаналитика, которую можно назвать дешифровкой. «Когда человеку снится некая местность или пейзаж и он при этом думает: Я знаю это место, я здесь бывал, — при истолковании мы вправе заменить это место половыми органами или телом матери» (Freud 1933, с. 200). В данном случае образ сновидения берется изолированно, независимо от механизма, составной частью которого он является, зато вскрывается его смысл. Последний качественно отличен от самих образов, а число конечных смыслов ограниченно и неизменно. Ср. также: «Что касается устрашающей необычности [das Unheimliche], то многие отдали бы пальму первенства идее быть погребенным заживо в состоянии летаргии. Но психоанализ учит нас, что этот жуткий фантазм является всего лишь трансформацией другого, который первоначально был совсем не страшен, наоборот, заключал в себе даже своего рода сладострастие; это фантазм жизни в материнской утробе» (там же, с. 190–199). Снова перед нами некое толкование: такой-то фантазменный образ имеет такое-то содержание. Существует и другой подход, когда психоаналитик вместо выявления конечного смысла образа стремится установить связь между двумя образами. Анализируя «Песчаного человека» Гофмана Фрейд пишет: «Эта кукла-автомат [Олимпия] есть не что иное, как материализация женского отношения Натаниэля к отцу в раннем детстве» (там же, с. 183). В уравнении Фрейда не только устанавливается связь между образом и смыслом, в нем связываются два элемента текста: кукла Олимпия и детство Натаниэля; оба эти элемента присутствуют в новелле Гофмана. Тем самым замечание Фрейда относится не столько к истолкованию языка образов, сколько к механизму этого языка, к его внутреннему функционированию. В первом случае работу психоаналитика можно сравнить с деятельностью переводчика; во втором случае она подобна работе лингвиста. Многочисленные примеры двух типов деятельности можно найти в книге «Толкование сновидений».

Из этих двух возможных направлений исследования мы займемся лишь одним. Способ действий переводчика несовместим с нашим собственным взглядом на литературу, о чем мы неоднократно говорили. Мы не думаем, что литература призвана сказать нечто иное по сравнению с тем, чем она является, не думаем, что по этой причине возникает необходимость в переводе. Мы со своей стороны пытаемся описать функционирование механизма литературы (хотя между переводом и описанием нет непроходимой границы…). Именно в этом случае нам может пригодиться опыт психоанализа (в данном случае психоанализ есть всего лишь ответвление семиотики), и мы используем его, когда говорим о структуре психического. В этом отношении можно считать образцовым теоретический метод такого исследователя, как Рене Жирар.

Когда психоаналитики принялись анализировать произведения художественной литературы, они не ограничились их описанием на том или ином уровне. Начиная с Фрейда, все они стремились рассматривать литературу как один из путей проникновения в психику автора. В таком случае литература становится простым симптомом, а истинным объектом исследования является сам автор. Например, Фрейд, описав структуру «Песчаного человека», тут же указывает, о каких особенностях автора она может свидетельствовать: «Э. Т. А. Гофман был ребенком от несчастливого брака. Когда ему было три года, отец покинул свою немногочисленную семью и больше в нее не возвращался» (там же, с. 164) и т. п. Подобный подход, не раз критиковавшийся, ныне вышел из моды, тем не менее следует уточнить причины, по которым он для нас неприемлем.

В самом деле, недостаточно сказать, что нас интересует сама литература и только она и что по этой причине мы отбрасываем всякие сведения, касающиеся жизни автора. Литература всегда нечто большее, чем просто литература, и, разумеется, бывает так, что произведение оказывается непосредственно связанным с биографией писателя. Однако эта связь только тогда релевантна, когда составляет одно из свойств самого произведения. Гофман, чье детство было несчастливым, описывает детские страхи, но чтобы констатация этого факта имела объяснительную силу, необходимо доказать, что или все писатели, у которых было тяжелое детство, поступают именно так, или все описания детских страхов принадлежат авторам, чье детство было несчастливым. Поскольку не доказано существование ни той ни другой связи, то, когда мы говорим о несчастливом детстве Гофмана, мы лишь констатируем некое совпадение, лишенное какой бы то ни было объяснительной силы.

Из этого следует вывод, что литературоведческие исследования могут извлечь больше пользы из трудов психоаналитиков, когда в последних описывается структура человеческой психики, а не обсуждаются вопросы литературы. Как это часто бывает, слишком прямое перенесение методов из одной области в другую приводит лишь к повторению исходных предпосылок.