Введение в феноменологию Эдмунда Гуссерля

Роль непосредственного опыта медленно, но верно теряла свое значение. Живой человек и его непосредственное сношение с действительностью становятся побочной вещью. Главное — это причинные законы, это та действительность, которая замещает место видимой, ощущаемой, слышимой действительности и которая не имеет никакой качественной определенности. Это лишь понятийно определимый мир, так сказать «облако» атомов, электронов или иных элементарных частиц, которые с разной скоростью движутся в евклидовом или неевклидовом пространстве. А то, что мы видим, не играет, в принципе, никакой роли, то же самое можно установить и с помощью машины. И поскольку машины так замечательны, физика ушла сегодня столь далеко, а роль непосредственного опыта все более сокращается. И наконец спрашивается: «Что такое мир?» — Мир таков, каким его определяет теоретическая физика. А она определила мир так, что он в собственном смысле не только не воспринимаем, но и вообще не может быть представлен.

Во времена молодости Гуссерля дело еще не зашло так далеко, но все же ценность непосредственного опыта в естествознании значительно сократилась. Он не был чем-то важным в себе, он был лишь средством, переходом к чему-то другому. И, кроме того, совокупность того, что дано, в определенном смысле сокращалась и искажалась. Сокращалась потому, что — как я уже сказал — для познания причинных законов не представляет интереса целое, но лишь выборочные, именно теперь рассматриваемые моменты вещи или процесса. Прочее может быть отброшено и не должно приниматься во внимание.

Но в каком смысле совокупность данного «искажалась»? Это длинная история. Здесь следует, с одной стороны, подумать над результатами науки, естествознания и, особенно, физики, которая, как вы знаете, все далее и далее продвигается в разработке теории атома, электрона, элементарных частиц и т.д. Мир получается все более раздробленным на минимальные «entia». Все, что является на первый взгляд одной вещью, в действительности должно быть многообразием атомных ядер и электронов, которые движутся немыслимо быстро и — если мы теперь вернемся к наглядности — не могут быть каким-то образом качественно определены. Это, с одной стороны, следствие все далее продвигающегося анализа и, с другой стороны, следствие элиминации качеств. И то и другое имеет давнюю традицию. В новое время она восходит к Декарту и Локку.

Если Вы читается Декарта, то находите там и так называемый «анализ» как очень важный подход к рассмотрению как чувств, так и сознания (cogitationes). И у Локка есть, прежде всего, два вида идей: «ideas of sensation» и «ideas of reflection». Есть, далее, «простые идеи» и «составные идеи» — других идей нет. И все составные идеи могут быть редуцированы к «простым». Если читать Локка внимательно, то «простые» идеи, в принципе, абстрактны, так как конкретные идеи всегда составлены из нескольких элементов. Эта традиция продолжала жить по крайней мере до Джона Стюарта Милля. А с Миллем она в 19-м веке пришла, в свою очередь, на континент. Ибо Джон Стюарт Милль долгое время играл действительно значительную роль в развитии современного естествознания и, разумеется, современной философии. Здесь, таким образом, постоянно употребляются одни и те же основные понятия: «простые» и «составные» идеи, а также «ассоциации» между ними.

Затем появился Эрнст Мах, который (как вы знаете) не верил в существование атомов в физике, он полагал, что речь идет о научной конструкции. Но вскоре было, однако, показано, что «атомы» все же не являются конструкцией, но им нечто соответствует в действительности. Тем не менее, в своей философии, или психологии, Эрнст Мах был, убежденным «атомистом». Но о каких «атомах» идет здесь речь? О так называемых «элементах» или, иначе говоря, об ощущениях («простых идеях»). А что же есть помимо этого? Есть комплексы элементов, есть, таким образом, простые и составные идеи — не так ли? За всем этим видится Беркли и его идеализм. В определенном смысле Мах также идеалист.