Введение в философию

Нам такие соображения представляются до некоторой степени комичными, – они звучат почти как сочиненная романтиками пародия на просвещение. И все-таки это объяснение, в сравнении с объяснением органического мира из деятельности космического разума, имеет преимущество: оно считается все же с данной и известной причиной. Правда, это же самое преимущество служит ему в ущерб; причина слишком уж хорошо нам известна, чтобы мы могли ожидать от нее такого действия. Как же, – тотчас же спрашиваем мы здесь далее, – происходило дело при этом изобретении в деталях? Так ли, что кто-нибудь, особенно хитроумный между безъязычными еще людьми, в один прекрасный день сел и выдумал язык, подобно тому, как в наше время кто-то выдумал Воляпюк? Изобрел он потихоньку для себя эти тысячи имен вещей, качеств, явлений, отношений, склонения и спряжения, а потом удивил своих товарищей готовой системой, показал им полезность этой вещи, ее употребление и уговорил их таким образом принять и изучить язык? Как видно, вряд ли было бы поразительнее, если бы к этому прибавили, что тот же самый человек точно так же изобрел перед тем и рассудок и путем уговаривания сообщил его другим. Следовательно, над этим делом трудились многие вместе? Или, – что в наше время тотчас же пришло бы на мысль, – была, может быть, созвана для изобретения языка комиссия? Или многие работали в одиночку: то тот, то другой доставлял свою часть, дюжину имен или несколько предлогов? А потом кто-нибудь изобрел склонение, быть может, сначала одно первое, а потом кто-нибудь второе и т. д., пока не составились все четыре, или пять, или сколько бы там их ни было? Поощренный же хорошим успехом, кто-нибудь один пришел потом к мысли спрягать и произвел действительный залог, кто-нибудь другой прибавил к этому страдательный, а кто-нибудь третий выдумал еще сослагательное наклонение? Для греческого же языка какая-нибудь особенно остроумная голова придумала ко всему этому еще optativum, а какой-нибудь упрямец взял да примешал сюда неправильные глаголы? В этом направлении Тидеманн развивает дело далее, только под конец он все снова и снова отбрасывает принцип изобретения и предоставляет дело в руки нужды и случая.

Как видно, мы стоим здесь перед той же самой дилеммой, как и выше: произошел ли язык, произошли ли животные случайно или путем планомерного изобретения? Ничего третьего, по-видимому, нет, и однако же ни то, ни другое одинаково немыслимо.

Языковедение первое овладело трудностью и притом как раз тем же путем, на который вступила потом биология. Причиной, приводившей к той безнадежной дилемме, было представление, что языки, равно как и виды животных, суть неизменные, недвижимые сущности. Грамматики смотрели на дело до сих пор таким образом: язык есть неизменный, раз навсегда готовый инструмент, который грамматика описывает и обучает употреблению его. Исторический способ воззрения, возникший около поворота XVIII столетия во всех областях (под влиянием громадного и всеобщего отпора против оцепенелого рационализма времени просвещения) и проложивший дорогу в область языковедения с помощью таких людей, как В. фон Гумбольдт, Бопп и братья Гримм, совершенно устранил это старое представление о сущности языка. Он привел к познанию, что язык есть не готовое, из рода в род наследуемое орудие, а постоянно вновь воспроизводимая функция; употребляя выражение Гумбольдта – не epyov, a evepyeia. Таким образом, современная лингвистика видит в языке функцию, постоянно меняющую свой вид вместе с самой жизнью народа, а в настоящем его виде – результат тысячелетнего развития и в то же время точку отправления для новых образований. Как видно, мы имеем здесь совершенно то же самое представление, которое новейшая биология переносит на животные и растительные формы.