ВВЕДЕНИЕ В ЯЗЫКОЗНАНИЕ (Курс лекций)

Существует обширный корпус текстов, так или иначе связанных с изучением языка. С точки зрения современного языкознания одни из этих текстов сохраняют определенную актуальность, другие целиком относятся к прошлому, представляют, как принято говорить, «лишь исторический интерес». Как явствует уже из самой формулировки, этот «исторический интерес» рассматривается как нечто второсортное. Может быть, поэтому к идеям, концепциям и теориям, представляющим лишь «исторический интерес», не проявляет интереса даже история лингвистики. Понять это можно. Если строить историю лингвистики как «историю вопроса», то высказывания, не соотносимые непосредственно с какими-либо современными идеями, неизбежно остаются в стороне от нашего внимания. Однако если нас интересует реальный процесс развития нашей науки, то внимание к «устаревшим» тезисам становится не только оправданным, но и просто необходимым.

Историографическая концепция тем эффективнее, чем большее количество высказываний получает в ее рамках интерпретацию, чем меньше высказываний, интуитивно осознаваемых как лингвистические, оказываются для нее несущественными.

Ходячее выражение «система взглядов» имплицирует далеко не тривиальное представление об организации научного знания. Система есть множество, на котором заданы определенные отношения. Соответственно, смысл любого суждения о предмете определяется не только внутренним содержанием этого суждения, но и другими суждениями, входящими в систему. Современные концепции моногенеза языков мира не имеет смысла рассматривать как подтверждение библейского текста.

Точно так же нельзя понимать содержание сравнительно-исторической революции в языкознании как открытие «родства языков». Тот факт, что многие или все языки мира связаны между собой отношениями родства, был бесспорным для многих поколений европейских лингвистов задолго до возникновения сравнительно-исторического метода. Другое дело, что для выяснения характера этих родственных отношений докомпаративистская лингвистика не располагала сколько-нибудь четкими критериями, а само это родство лишь декларировалось, но не использовалось для объяснения языковых фактов.

Новые наблюдения, идеи, открытия терялись во множестве старых заблуждений и совершенно произвольных выводов: ретроспективно мы, конечно, можем указать на факты первого появления в литературе суждений, оказавшихся в дальнейшем истинными, но для их авторов эти суждения стояли в одном ряду с другими, безусловно отвергаемыми современной наукой. Так, еще в начале XVII века Михалон Литуанус высказал мысль о родстве литовского языка с латинским и привел около ста словарных соответствий. Некоторые современные исследователи считают возможным включать это сочинение в кумулятивную цепочку достижений, приведших к созданию сравнительно-исторической лингвистики. Однако этими соответствиями автор стремился опровергнуть мнение о родстве (гораздо более очевидном) литовского со славянскими языками и мотивировать отказ от изучения русского языка: «…Русское наречие чуждо нам литовцам, т.е. итальянцам, происходящим от итальянской крови». И в этом, и в других подобных случаях результат лингвистических изысканий заранее определялся соображениями экстралингвистическими. Эти изыскания не следует включать в «историю вопроса», но в истории взглядов на язык они, бесспорно, должны занять свое место.

История лингвистических учений и история языкознания (как история взгляда на язык) были с полной определенностью противопоставлены друг другу И.А.Бодуэном де Куртенэ, но это противопоставление почти не учитывается в современной практике преподавания.

Историк новой лингвистики имеет дело по преимуществу с текстами, библиографически выделенными в отдельный разряд, поскольку автономность этой научной дисциплины осознается практически всеми. Спорадические высказывания о языке в нелингвистических текстах могут быть интересны с самых разных точек зрения, но, как правило, стоят в стороне от развития языкознания как науки.

Историк ранней лингвистики не имеет права игнорировать ни одно высказывание о языке, сколь бы вздорным оно ему ни казалось. Понятно, что в этой ситуации содержательная структура анализируемого корпуса текстов радикально отличается от структуры корпуса текстов новой лингвистики. Собственно лингвистические труды составляют в нем лишь весьма малую часть. Зато в него входят философские, богословские, исторические, публицистические и даже беллетристические тексты.

По мере своего развития любая наука приобретает определенную самостоятельность, превращается в относительно замкнутую систему. Факты развития науки, разнообразные открытия и новации в большей мере объясняются самой наукой, чем явлениями «внешнего мира». Можно, конечно, при желании связать становление концепции звуковых законов у младограмматиков с экономической, политической и общественной жизнью Европы середины XIX века, однако для объяснения генезиса этой теории гораздо больше дает анализ фактов истории языкознания, анализ лингвистических, а не каких-то иных текстов.