Введение в медиологию

Наши исследования выявляют определенное первенство «рамок», «фреймов» над логическим содержанием, свидетельствуя, что смысл сообщения (семантика) не имманентен ему, но проистекает из мест его производства, из физического способа его написания и обращения в обществе, из природы коллективов — его носителей. Отчего бы не встать под знамя дорогой информатике и вычислительной технике школы, которая наделила «рамочные эффекты» причитающимся им местом: имеется в виду прагматика Пало-Альто (Бейтсон, Вацлавик и т. д.)? Дело в том, что человеческая, слишком человеческая прагматика — каковы бы ни были ее последние разработки — как нам кажется, обременена рамочной областью ее появления, психиатрией (Institute for Mental Research[236] стал колыбелью ее исследований). Клинические отношения между больным и врачом с самого начала поместили прагматику в контексты диалога, межличностных отношений и интеракций на интимном уровне. Homo loquens[237], общение лицом к лицу, а не homo monens[238], общение на расстоянии. Эта теория метакоммуникации, к тому же, вписывается в «Логику коммуникации» (так называется фундаментальная книга Вацлавика, Бивина и Джексона) — в которую она вносит необходимый и деинтеллектуализирующий вклад, делогизируя информацию посредством учета контекста, рецепции, невербальных операторов контакта. Прагматика возводила поведение и в высказывание, и над высказыванием, первичный индекс — во вторичный символ (т. е. в мимику, интонации, улыбки, покачивания головой), интерактивную алеаторику — в линейную (и телеграфную) механику «отправитель-код-канал-сообщение-приемник»; она наделила плотью логос, однако при радикальном отсутствии костей (памятник, инструмент, след); языковые игры остаются здесь альфой и омегой[239]. Прагматик может истолковывать себя как сопротивленца изнутри: такая реакция на логоцентризм приветствуется, но всегда находится в семиотическом окружении. Прагматики весьма неплохо рассуждают о сообщениях и метасообщениях и столь же неплохо их сгущают, не заботясь ни о носителях, ни о сетях, ни о транспортных средствах. Здесь тело в полной мере причастно высказыванию; оно разогревает холод, диалектизирует его, вновь наделяя его жизнью; но это — тело «сугубое», без протезов и socius’а, у него нет истории, и оно ничего не изготовляет. Продвигая коммуникацию к праксису, сторонники прагматики, как нам представляется, забыли ее технэ, и, наверное, им можно сделать с медиологической точки зрения то же возражение, что и социальной психологии: конечно, отношения субъект/объект являются специфичными — но они не самодостаточны, — и еще меньше мы видим это в передаче, где субъекты, редко вступая в непосредственный контакт между собой (коль скоро они не современны друг другу), испытывают потребность в опосредующих объектах. Медиология сочетается с той же чувствительностью, движется в ту же сторону, что и прагматика, и ощущает резонанс с такими формулами, как «коммуницировать означает вступать в оркестр» (Бейтсон). Но, прежде всего, медиология рассматривает музыкальные инструменты. Прагматика передачи не может быть простым добавлением к своей старшей сестре, так как, помимо смены масштаба, она предполагает еще и историческую перспективу, и техническое сознание — два измерения, чуждые парадигме прагматики как таковой, которая, даже не намереваясь ограничиться полем дискурса, в существенной части остается счастливым продолжением наук о языке.

Почему мы (не все или не полностью, или пока еще) не историки?