Введите обвиняемых

Вот и герцог Норфолк, ждет, чтобы его накормили. В лучшем своем платье (или по крайней мере в таком, какое счел приличным для Ламбетского дворца) герцог похож на изгрызенную собакой веревку или на объеденный хрящ. Яростные глаза под кустистыми бровями. Волосы – стальная щетина. Весь – кости да жилы, пахнет лошадьми, кожей, оружейной мастерской и почему-то еще золой – так, что в носу щиплет. Норфолк не боится никого из живущих, кроме Генриха Тюдора, в чьей власти отобрать у него герцогство, однако трепещет перед мертвыми. Говорят, под конец дня королевин дядя самолично задвигает щеколды на дверях и ставнях, чтобы покойный кардинал Вулси не влетел в окно и не вполз по лестнице. Если бы Вулси хотел добраться до Норфолка, то сидел бы тихонько в ящике стола, дыша через щелочку, или влез в замочную скважину, или черным от сажи голубем свалился, хлопая крыльями, через каминную трубу.

Когда племянница Говардов Анна Болейн стала королевой, герцог думал, теперь его горести позади. А горестей скопилось немало: все вельможи были его завистники, недоброжелатели, клеветники. Теперь-то, когда Анну коронуют, думал Норфолк, он станет правой рукой короля. Вышло иначе, к большой досаде герцога. Новая женитьба не принесла Говардам ожидаемого богатства и почета – все досталось Анне и Томасу Кромвелю. По мнению герцога, Анну во всем должны направлять родственники-мужчины, но Анна не хочет, чтобы ее направляли, более того, ясно дала понять, что считает себя, а не герцога главой семьи. На взгляд герцога, это противно естеству: женщина не может главенствовать, ее удел – послушание. Всякая женщина, даже королева, должна знать свое место, а забудет – ей надо напомнить. Говард иногда ворчит: не на Генриха, а на Анну Болейн. В последние годы герцог нашел лекарство: уезжает от двора в поместье и там изводит жену, которая в письмах часто жалуется Томасу Кромвелю на обиды, чинимые ей мужем. Как будто он, Томас Кромвель, может превратить герцога в нежного возлюбленного или хотя бы в подобие разумного человека.

Однако, как только сделалось известно, что королева опять в положении, герцог тут же заявился ко дворцу, а вскоре к нему приехал и сынок. Юный Суррей чрезвычайно высокого мнения о своей одаренности, удачливости и красоте. Однако лицо у него кривое, и он напрасно стрижется под горшок. Нынче Суррей обедает в Ламбетском дворце, пожертвовав вечером у шлюх. Так и рыщет глазами по комнате: может, думает, что у Кранмера за портьерой голые девки.

– Что ж, – говорит герцог, потирая руки. – Когда заглянете ко мне в Кеннингхолл, Томас Кромвель? У нас отличная охота, клянусь Богом, есть что пострелять в любое время года. Захотите – найдем вам грелку по вашему вкусу, женщину из простых, как вы любите. Нынче у нас служит одна… – свистящий вдох, – с вот такими грудями… – Герцог корявыми пальцами мнет воздух.

– Если она ваша, – тихо говорит он, – я не хотел бы ее у вас отнимать.

Герцог косится на Кранмера. Может, о женщинах говорить нельзя? Впрочем, Кранмер – не настоящий архиепископ, по крайней мере в глазах Норфолка, просто бедный попик, подобранный Генрихом где-то под забором и обещавший делать, что потребуют, за митру и сытную кормежку.

– Клянусь Богом, Кранмер, вы плохо выглядите, – с мрачным удовольствием объявляет герцог. – Кожа да кости, не пойми, в чем душа держится. Вот как я. Только гляньте. – Норфолк вскакивает из-за стола, оттолкнув незадачливого слугу, который стоит наготове с кувшином вина. Раздвигает мантию, выставляет тощую ногу. – Что скажете?

Ужасно, соглашается он. Что так иссушило Томаса Говарда? Ясное дело, унижение. Племянница на людях его перебивает. Смеется над дядиными образками и частицами мощей, которые он носит на себе, а среди них есть и чудотворные. За столом наклоняется к нему, говорит, вот, дядя, поклюйте крошек с моей ладони, вы совсем отощали.

– И ведь правда, я отощал, – говорит Норфолк. – Уж не знаю, Кромвель, отчего вы такой упитанный. Только гляньте на себя: людоед зажарил бы вас и съел.

– Что ж, – улыбается он, – в упитанности есть свои недостатки: надо опасаться людоедов.

– Думаю, вы пьете порошок, который раздобыли в Италии, от него и ваше дородство. Вы же не поделитесь своим секретом?

– Ешьте желе, милорд, – терпеливо говорит он. – Если я узнаю про такой порошок, то добуду вам на пробу. Мой единственный секрет – я сплю по ночам. Я в мире с моим Создателем. И разумеется, – добавляет он, откидываясь на спинку стула, – у меня нет врагов.

– Что? – Кустистые брови лезут на лоб.

Герцог кладет себе еще кусок желейных укреплений, алых и прозрачных: воздушные камни, кровавые кирпичи, – и, набивая ими рот, высказывается на различные темы. Главным образом касательно Уилтшира, отца королевы. Который должен был воспитать Анну как следует, в дочернем послушании. Ну нет, ему было не до того, он похвалялся ею на французском, бахвалился, какой она станет.

– Так она и стала, – замечает юный Суррей. – Разве не правда, милорд отец?