Вверяю сердце бурям

Зазеваешься — твой час пробил. Твой конь, командир,— я уже посмотрел, — хороший, легконогий, вырос на горных перевалах. Твой конь знает, куда ставить на тропе копыто. Не дергай только узду. Не мешай коню. Конь тоже знает: зазевается — и пойдет тогда на ка-зы, у нас так называется конская колбаса.

Все это Баба-Калан говорил, не оборачиваясь. Голос его гудел карнаем, но временами штормовые порывы относили гудение в сторону пропасти. А ущелье рядом. Алексей-ага уже заглянул в ущелье. Оно было таким глубоким, что стоявшие на дне его две юрты, посреди снеговой площадки, казались двумя маленькими караваями хлеба, а женщина, видимо, пекшая лепешки в тандыре, — маленьким красным маковым цветком. Синий дымок, поднимаясь маленьким прозрачным столбиком, оставался где-то внизу.

— Да... свалиться вместе с конем на голову прекрасной даме. Вот переполоху наделаешь, — сказал Алексей-ага.

— Переполоха не будет. Только прошу, не мешай коню идти по тропе.

И хотя конь его Васька, казалось, был привыкшим к горным тропам, на сей раз он не был спокойным. По дрожи в боках, в угловатом шаге, в недовольном громком фырканье, в передергивании густой холкой чувствовалось, что конь недоволен дорогой, что он трепещет перед бездной и предельно напряжен и осторожен.

И всаднику надлежало испытывать то же на опасной дорожке, круто ведшей к перевалу. Но Алексей-ага не мог сдержать любопытства. Он понимал, что Баба-Калан много знает о Матчинском бекстве и потому хотел выспросить его обо всем.

Разговор шел о главарях басмаческой банды, засевшей в верховьях Зарафшана и вот уже шесть лет не дававшим покоя многим уездам Туркестанской республики. Расспрашивал Алексей-ага Баба-Калана и о беке Саиде Ахмаде-ходже, провозгласившем себя, по совету британцев, даже царем Кухистана, то есть всей горной страны, и об отчаянном вояке и разбойнике Халбуте, возомнившем себя командующим исламским воинством. И Саид Ахмад-ходжа и Халбута были хорошо известны Баба-Калану. Он не раз ходил через Шахристан и Обурдон в Матчу, видел и слышал и того и другого. И был о них самого что ни на есть невысокого мнения:

— Забрались за поднебесные горы. Сидят за стеной из камня и льда и воображают, что они недостижимы. Людей убивают. Камешек из пращи Халбуте в лоб попал. Трех матчинцев казнили.

Живут горцы очень стесненно. Хижина у матчинца маленькая, в одну комнату, как нора, и с семьей в ней не повернуться. А тут еще по одному аскеру, а то и по два зимовать в такую хижину Халбута затолкнул. Зверем взвоешь, когда разбойник привязывает у тебя во дворе к коновязи лошадь, а седло тащит к тебе в комнату, где негде и подушку положить.

Наши горцы терпят пока. Но знай: достаточно одному зюлькарнайну со звездой на шлеме показаться из-за перевала, и весь народ скопом навалится на Саида Ахмада-ходжу и на Халбуту. Голыми руками их задушат, лозой из тальника засекут, камешками, во что детишки играют, головы пробьют. Не побоятся халбутин-ских пулеметов. Не обратят внимания на их двенадцатипульные винтовки. Не посмотрят...

Тут произошла пауза в разговоре. Пришлось пробираться по оврингу-карнизу, сложенному из нескольких длинных жердей, воткнутых в расщелины скал. Хворостяной настил прыгал, дышал под ногами, и сначала с весьма неприятным замиранием в желудке Алексей Иванович даже подумал, что конь дальше не пойдет. Но Баба-Калан предложил комиссару спешиться и пройти по хворосту овринга пешим порядком, а коня позвать: конь сам пройдет.

С замиранием сердца, осторожно передвигая ноги, пронизанные отвратительной слабостью, Алексей Иванович пробрался по двадцатиметровой «дьявольской» тропе, вспоминая тех путешественников прошлого, которые не стеснялись молиться, перебираясь через пропасть. Когда он наконец сделал, казалось, последний шаг и умудрился поскользнуться- на заледеневшем камне, его, словно ребенка, подхватил Баба-Калан, стоявший наготове, и поставил на безопасное место:

— Не надо, комиссар, — сказал Баба-Калан. — Не надо падать, когда уже путь пройден. А теперь позовем коня. Посмотрим, чего он стоит. А ну, позови его сам.

Пожав руку Баба-Калану с большим пылом, Алек-сей-ага повернулся к оврингу и снова почувствовал, как комок подступает к горлу при виде этих ледяных жердей, окутанных пеленой снежинок, этого мрачного, лишь временами открывающегося бездонного провала с крошечными юртами, вдруг освещенными неизвестно откуда полившимися лучами весеннего солнышка. Но это освещенное кочевье нисколько не бодрило, а вселяло ужас: сколько лететь до этого тандыра, до этой веселой травы!..

Алексей-ага громко позвал: «Васька» — и по особому зачмокал губами. Конь призывно заржал, стряхнул снег с гривы и, рубанув лед несколькими ударами копыт, так что льдинки посыпались стеклянным веером, вдруг почти рысью побежал по оврингу. Только успел Алексей-ага застонать, охнуть, а конь уже терся теплой мордой о его щеку, сопя ему в лицо и фыркая.

— Вот это да! Это настоящий конь «шабру» — «лицо ночи», он пройдет по любой дороге и во тьме, и в тумане. С таким конем ты, Алеша, не пропадешь даже в Матче.