Вверяю сердце бурям

— Не смейте! Не смейте!

Сахиб снова удивился:

— Что? Женщина?

— Не смейте! Он живой человек!

— Самое умное в жизни — смерть! — Сахиб говорил, еле шевеля языком. Видимо, рана оказалась серьезной. — Смерть исправляет все глупости! Исправляет все идиотства жизни!

— Но он мой брат!

Женщина откинула чачван, и все, ошеломленные видением, замерли. Тут, среди серых дувалов, облаков пыли, диких усатых ликов возникла пери с ярким румянцем, блеском черных глаз, с задорными пунцовыми губами, выкликая мольбы и угрозы:

— Не смейте! Не трогайте!

Молодая женщина прильнула к Баба-Калану, обняла его за шею.

— Братец, милый братец! Они не посмеют! Народный мститель! Борец против тирании! Господин, вы мудрый, вы великодушный! Взываю к кротости!

Первым движением мысли Сахиба Джеляла, когда он очнулся после ранения, было убить Баба-Калана: кто в тебя стреляет, тот твой враг! Кровь за кровь! Сначала отомсти, потом разбирайся... Боль не дает рассуждать.

Что тут повлияло? То ли сияющее видение женской красоты, то ли слово о борце с тиранией...

Еще мысли мешались в мозгу. Но тем и отличался от многих прочих Сахиб Джелял, что он мог думать разумно в самых трагических обстоятельствах. Он знал цену боли, страданиям. Потрясение от боли, от жестокости, от страданий он познал совсем еще в юном почти возрасте в Бухаре. Сын самаркандского кожемяки испытал нечеловеческие муки, муки ада, когда его вытащили из худжры тихого медресе, потянули, зверски избивая, по улицам, побили камнями базарные торговцы с воплями «безбожник» и швырнули в яму вонючего клоповника зиндана. Унижение человека, которого пальцем не трогал отец его, строгий, но справедливый ремесленник. Эмирская плеть семихвостка, рвавшая с мясом его спину, жгучая саднящая боль от ран, отвратительный зуд от укусов клещей, не прекращавшийся день и ночь, судороги от голода, горящий ад во рту, в груди, в желудке от жажды... Но Сахиб выжил, сохранив в рубцах на теле и в рубцах души жгучую боль и ненависть к эмиру и ко всем тиранам. И боль эта, никогда не прекращавшаяся, не дававшая отдыха, сделала его, Сахиба Джеляла, мудрым в решениях и беспощадным в битве.

И он сказал:

— Женские упреки! Мы кроткие? Кротки подземные кроты. — С минуту — тягучую минуту — он не отрывал глаз от прекрасного видения. Он не слушал потока слов мольбы. Но он сказал:

— Отпустите его... Мне не нужна кровь твоего брата, женщина. А теперь замолчи. Высшая степень искусства уговаривать — это молчание. — Переведя взгляд на понурившегося, сгорбившегося Баба-Калана, он бросил: — Посоветуемся! Ты — воин-медведь!

Баба-Калан пытался умерить колотящееся сердце, бешеное смятение чувств. Все его добродушное лицо дергалось. Переход от смерти к жизни не так-то просто уяснить. Люди в белых одеждах отвернулись и смотрели в сторону весьма даже меланхолично. И не потому, что своим ростом, разворотом батырских плеч, ошеломляющих размеров кулаками он внушал трепет — вот пойдет крушить и лупить белуджей, а именно их привел в Бухару с собой Сахиб Джелял — они было приняли Баба-Калана, ранившего их вождя, за пуштуна из эмирской охраны и пытались разделаться с ним, как с заклятым врагом. Они сконфузились, когда выяснилось, что перед ними не пуштун, а узбек, а с узбеками белуджей связывала извечная дружба.

Сжав свои кулаки-кувалды, Баба-Калан просипел:

— Отдайте винтовку!

— Отдайте воину оружие! — со стоном сказал Сахиб.

— И мне винтовку! — воскликнула с торжеством

Наргис. Резким, но полным изящества движением, она сорвала паранджу с головы и оказалась в бархатном, облегающем стройный стан камзоле. — Я буду стрелять!

— В кого? — слабым голосом проговорил Сахиб Джелял. Перевязка закончилась, но ему не стало лучше. Из-под полуопущенных век он не сводил взгляда с Наргис. Он улыбался ей. Одним своим видом она действовала на него целительно. Среди этих глинобитных, растрескавшихся стенок, рассадника скорпионов, в своем живописном дорогом мужском костюме она казалась выхваченной из другого мира, В воспаленном воображении Сахиба Джеляла — у него начиналась горячка — молодая женщина встала гурией среди могил и развалин старого, заброшенного мазара. И его, сурового воина, умилила неземная нежность взглядов, которые она бросала на Баба-Калана. Вот она, сестринская любовь. И даже не так важно, что она продолжала лепетать, прося за брата:

«Он сокол был, а перед ним стая воробьев. Он разогнал охрану дворца... Он — лев, а перед ним было стадо диких свиней. Он опоясался бельбагом мести на эмира-тирана из-за меня, собиравшей флаконы слез, меня — оскорбленной в своем девичьем достоинстве. Он не виноват, что желтозубый шакал сбежал мышонком через мышиную норку».

И тут в голове Сахиба Джеляла возникла мысль, сначала неясная. «Она назвалась сестрой этого увальня Баба-Калана. Увалень — сын Мергена. Значит, это Наргис — дочь Юлдуз... Моя дочь... Судьба!»

Наконец-то он встретил свою дочь Наргис!

И он перелистал мгновенно книгу своей памяти.