Вверяю сердце бурям

Но особенно его мучило то, что его, властелина из воинственного рода мангытов, выменяли на девчонку. Нет, примириться с этим он не мог. И его обуревали мучительные чувства. Он корчился в ярости.

Сеид Алимхан пытался утешиться мудрыми мыслями Кабуса:

Конечная цель движения — покой.

Предел существующего — перестать быть.

Перестав быть повелителем, он оставался фанфароном, задиристым петухом. И он приказал, сварливо крича, плюясь и бранясь, своему летописцу Али вычеркнуть, вырвать из летописи его жизни даже упоминание

о том, что его выменяли на девушку-красноармейца, его бывшую невесту.

Под страхом смерти он запретил и в разговорах упоминать об этом случае. Ни слова! Ни звука!

О, у него еще достаточно во дворце Кала-и-Фату и власти, и стражников, чтобы покарать за болтовню. И даже палача — болуша — эмир привез с собой из Бухары. Черного палача! Кровавого палача!

Во дворце, заикаясь от ужаса, шептались:

— Глупец сболтнул... Осмелился намекнуть... о каком-то обмене. И глупца уже нет... Пропал...

Летописец Али совсем не хотел пропадать. Он предпочел исчезнуть сам,

«Чтобы я переступил порог дворца его высочества еще хоть раз? Ну, нет».

Верный пес лижет руку хозяину,

 пока в ней нет палки.

Али уехал на север, и, когда между ним и эмиром поднялись снеговые хребты Гиндукуша, написал ему верноподданнейшее письмо, полное цветов красноречия и змеиных жал. Он избрал наиболее хитроумный способ уязвить эмира.

«Клянусь, мое перо ничего больше не начертает о том позоре, который пал на вас, когда вам, могущественному эмиру, халифу правоверных, предложили сохранить жизнь ценою спасения жизни девушки Наргис, несравненной розы, но не царственного же рода. О святотатство! Пусть и совершено оно во имя блага и во спасение, но лучше об этом, ваша милость, и не заикаться. Говорится же в книгах:

Он несет свою жизнь в руках

 и в надлежащий час

швырнет ее в лицо смерти.

Зачем? Нет такого безумца в подлунном мире, который добровольно подставил бы шею под меч гибели.

Нет, нет и нет! Я не хочу оказаться в положении самонадеянного поэта из притчи царя поэтов Джами. Позвольте, ваше высочество, напомнить о том случае:

«— Что ты делаешь со своими стихами? — спросил почтенный Джами у молодого надоедливого поэта.

— Вывешиваю у городских ворот, — ответил поэт.— Пусть все въезжающие и выезжающие читают и прославляют меня.

— А не повесят ли тебя рядом с твоими стихами?— спросил мудрый Джами».

О, господин мой, ваш покорный раб Али не начинающий поэт и — позвольте вас заверить — мы поднаторели в сфере высокой поэзии и нам незачем вывешивать сладкоречивые плоды нашего пера на какие-нибудь ворота. Пусть этим занимаются рифмоплеты-невежды».

И все же обстоятельства сложились так, что поэт и летописец Али в погоне за своей мечтой оказался у порога эмирской резиденции Кала-и-Фату и предстал пред лицом самого эмира.

Но произошло это много-много позже.

Часть четвёртая ДЕРЗАНИЕ

I

Жизнь вождя — это жизнь, полная самоотверженности.

Его природе чужды эгоизм, тщеславие, страх так же, как жизнь чужда смерти.

                                                      Дхан Мукерджи

— У коней из России легкие гнущиеся копыта. На здешней сплошной гальке кони начинают хромать. На подъемах тяжело дышат. На спусках дрожат всем телом.

Пардабай мог бы чем угодно поклясться, что голос знакомый. Тилляуский сучи — переправщик арб через Чирчик, Ангрен, батрак, впоследствии народный мститель Намаз Пардабай ринулся было к этому стоявшему к нему спиной командиру в офицерской шинели до пят и в островерхой буденовке, но спохватился и заколебался. И был ошеломлен, когда вдруг в круто повернувшемся, чем-то возмущенном комкоре, судя по ромбам в петлицах, узнал старого друга Георгия Ивановича, Дервиша Света.

Пардабай все еще удивлялся, а комкор Георгий Иванович в полный голос поучал военных, сидевших на грубо сколоченных скамьях, за деревянным столом.

— Не учите! Я полководец-самоучка. Военных академий не кончал, хоть военной теорией и занимался. От профессорских речей слишком пахнет словесами, а в кавалерии надо... чтобы порохом и конским навозом. Э, да вот комэск узбек, здешний степняк скажет... Коней для горных операций надо полностью менять на местных карабаиров и текинцев... Что скажете, товарищ комэск?

— Ваша правда! Копыта в коне главное, товарищ Георгий!

— Ба! Кого я вижу?.. Да это вы, Пардабай-Намаз!

Старые друзья крепко обнялись, на глазах их выступили слезы.

Тогда Георгий Иванович повернулся к сидевшим вокруг стола: