Вверяю сердце бурям

А проводник Красной Армии Мерген вроде и не нуждался в коне. Дни и ночи он шагал по оврингам, перебирался через ледяные потоки, взбирался на вершины и даже проникал в расположение басмачей, смотрел и запоминал. И из каждого кишлака отсылал на ту сторону Туркестанского хребта в Уратюбе, или вниз по течению Зарафшана, в Пянджикент, людей с новостями. Каждый шаг басмаческих банд в Кухистане был известен командованию Красной Армии.

В кабинете комкора Георгия Ивановича часто можно было видеть скромно сидевшего какого-нибудь горца с темно-ореховым лицом, с тронутой сединой- бородой, с живыми черными глазами, попивавшего чай и что-то рассказывавшего.

А нередко на этом месте оказывался и сам Мерген. Он, прежде чем усесться на стул, обнимал Георгия Ивановича и передавал «салом» от дочки нашей Наргис. Георгий Иванович выслушивал все, с уважением смотрел на кряжистую фигуру Мергена и говорил:

«Я всегда, даже в далекие дни Тилляу, был уверен, что у вас под халатом есть крылья. Где вы их оставляете, на каком привале?»

И было чему удивляться. Мерген мог прошагать за сутки своими саженными шагами по горам шестьдесят верст и в тот же день уйти обратно. Часто, провожая Мергена до окраины селения, Георгий Иванович оставался стоять на возвышенном месте, откуда далеко видна была горная дорога. Долго, долго он следил за могучим странником, пока его силуэт не сливался с черными скалами и не пропадал в густом тумане горных ущелий. Мысленно Георгий Иванович слал поклон нежной, слабой девушке туда, в страну льда и битв, дочери своей любимой жены Юлдуз, которая по-прежнему ждала вместе с сыном его в кишлаке Тилляу.

Нельзя сказать, что матчинский бек равнодушно взирал на дерзкие дела женщины-комиссара. Помимо постоянно находившегося при нем британского эмиссара Мирзы он сам принимал меры, хотя точно не знал, где может появиться Наргис. Посылал группы басмачей на перевалы на перехват, приказывал искать в селениях.

Но зима еще никак не сдавалась. Держались суровые морозы, свирепствовали вьюги, сообщение между кишлаками становилось мукой-мученической. На бекских людей напала зимняя спячка. Они прятались под теплыми сандалами, зарывались с головой в одеяла и кошмы и совсем деревенели. Все они были южане, и холод действовал на них парализующе. Они не соглашались замерзать в сугробах или получать пулю в лоб из-за какого-либо утеса. Действовали нерешительно и беспомощно. А поход эскадрона Пардабая Намазова продолжался до весны.

Матчинский бек свирепел:

«С дьявольской хитростью, с сатанинской злобой эта женщина-комиссар наводит ужас на Фан-Дарью, Фальгар, Магиан, Фараб. Женщина-комиссар — мусульманка. Она проклята богом как отступница. Убейте ее!»

Приказ шел за приказом, а Наргис принимала участие в рейдах.

Местные жители, озлобленные зверствами басмачей, радушно встречали бойцов Красной Армии, расстилали йа снежных сугробах кошмы и последние одеяла, не боясь, что их порвут тяжелые подковы с шипами, чтобы эскадрон мог пройти через непроходимые перевалы. В продовольствии для красноармейцев и фураже для коней не было отказа. Красный отряд проходил там, где замерзали во льдах басмачи, а басмачи бежали, объятые ужасом при виде островерхих шлемов бойцов Пардабая. Банды басмачей не выходили из состояния панического страха. А продвижение караванов с военным снаряжением для басмачей из Гиссарской долины по фальгарским тропам с приближением весны приостановилось.

Британские уполномоченные потребовали обеспечить безопасность для караванов с оружием, а сделать это Селим-паша был не в состоянии. На всех путях маячила вместе с краснозвездными силами смелая джинья гор или, как тепло ее называли таджики-горцы, — наша Бибигуль или Цветок-Комиссар.

Всякий раз, когда Наргис возвращалась в свою хижину над зарафшанским ущельем, ее ждал «скучный сухой разговор».

Мирза расхаживал по мехмонхане неслышно, вкрадчиво ступая в своем неизменно белом одеянии, — он считал, что белый цвет одежды и чалмы свидетельствует о чистоте и возвышенности его побуждений — и медленно тихим голосом читал нотации, от которых так и несло кораном и шариатом. Мирза отчитывал Наргис за то, что она своими разъездами по гостям роняет себя — жену халифа — в глазах грубых, невежественных жителей гор. Причем он совершенно не касался выступлений девушки перед населением. Тем более он не упоминал о странных'совпадениях действий экспедиционного отряда эскадрона красных кавалеристов и посещений молодой женщиной тех самых пунктов, где подвергались разгрому селимпашинские караваны. Он говорил исключительно о неподобающем поведении столь высокой особы, как эмирша, титулом которой он непременно даже в беседах с глазу на глаз именовал молодую женщину.