Вверху над миром

Он попал туда к началу передачи. Как только грянула музыка, он слегка приподнялся на раскладушке и оглянулся. Сквозь стеклянные стенки у себя в ногах он увидел внизу настоящий зал: стеклянная клеть была одной из нескольких сотен подобных ячеек — сотов с нишами, вмурованных в стены аудитории. Теперь, когда Гроув сел в кровати, у него закружилась голова. Он снова лег и попытался устроиться поудобнее. Прежде чем установить яйцо под нужным углом к глазу, он внимательно изучил три маленькие кнопочки, расположенные вертикально сбоку от объектива. Придерживая палец на верхней, он отрегулировал угол яйца и еще раз заглянул в объектив. На экране по-прежнему шли титры. Как только появился первый кадр, он нажал кнопку.

Гроув тотчас же понял, что маленькое сахарное яйцо — дорогая примочка. Послышалось легкое жужжание, словно включился генератор, а свет в аудитории, и так уже чрезвычайно слабый, еще больше потускнел. Затем он постепенно обрел свою прежнюю яркость. Главное — машина создавала иллюзию, будто Гроув действительно стоит в аудитории. Ему пришло в голову, что он возликовал бы, если бы смог открутить яйцо от зажима и забрать его потом с собой.

Тогда-то он и ощутил страх, сел в кровати и поднял ладонь над головой. Не успел ее выпрямить, как пальцы коснулись стекла. Камера, в которой он лежал, представляла собой ящик. Он находился в замкнутом пространстве: панели кондиционера не было. И он убедился, что воздух уже становится душным и зловонным; ему даже померещилось, будто он различает собственное смрадное дыхание. Гроув снова лег, глубоко подавленный, но охваченный беспомощным смирением, которое спящий даже не пытается перебороть. Послышался слабый, хоть и отчетливый запах озона, поступавшего как бы в виде мелких брызг со стороны яйца. Первая кнопка все еще была нажата. Вдруг он понял, что кнопки нужны для бегства: они открывают аварийный выход. Гроув снова заглянул в яйцо, и тотчас возникла иллюзия, будто он стоит в темной аудитории — в начале бесконечного прохода. Вдали виднелся экран. Впервые уставившись на большой яркий прямоугольник, он увидел лицо известной увядшей актрисы средних лет, имя которой не смог вспомнить. Тридцатифутовая фигура с растрепанными волосами грустно высилась в трогательной роли обезумевшей матери семейства. В ее голосе сквозила сильная нота протеста. Гроув заметил, что даже простое «да» звучало в ее устах как упрек.

Полный неприязни к героине, которую она играла, но очарованный виртуозностью исполнения, он пошел по проходу. Последнее место оказалось пустым. Усевшись, он заметил некоторое волнение среди публики. Женщина на экране показывала куда-то пальцем; внезапно он увидел ее лживую и крошечную — сбоку от экрана, с наведенными на лицо софитами. Он наблюдал за тем, как яркая фигурка подняла руки, словно приветствуя публику, и у него появилась беспричинная уверенность, что с этой минуты все пойдет наперекосяк. Украдкой вытянув руку, он ощупал подлокотник своего сиденья. Верхняя кнопка все еще была нажата, он подождал секунду, пытаясь понять, о чем говорит актриса. Это была жалоба: она рыдала, ее речь была неразборчивой, а интонация становилась истеричной. Музыка же неуклонно набирала громкость и драматизм. Если бы так продолжалось и дальше, его бы парализовало, и он не смог бы даже нажать кнопку. Он аккуратно подвинул палец на полдюйма вдоль подлокотника, пока не коснулся второй кнопки. Секунду помедлив, со щелчком нажал ее.

Актриса закричала и задергалась, словно сквозь нее пропустили мощный электрический ток. Он мгновенно понял, что сейчас случится что-то страшное: он разбудил враждебные силы. Подняв голову, Гроув уставился на экран. Наблюдая происходящую перемену, он не испытывал ни малейшего удивления — лишь смутный ужас перед ее неизбежностью. Женские черты поблекли, расплылись и быстро растаяли, а затем приняли свой подлинный облик, — теперь Гроув понимал, что ждал этого с самого начала, — облик его матери.

«Даже сюда добралась, — с грустью подумал он. — Что ей здесь нужно?» Теперь он смотрел одновременно на экран и на кукольную фигурку в потоке телесного света внизу, чувствуя, что сердце забилось чаще. С «жизнерадостным» видом, который ни разу не обманул его даже в детстве, она заговорила так, словно обращалась к членам одного из своих клубов, хотя публика сплошь состояла из женщин. Под этой оживленной плотью таилось в высшей степени расчетливое сознание, темная разрушительная сущность. Неважно, кого она играла (ведь ее роль зависела от состава публики): основное выражение ее лица оставалось для него всегда одинаковым — лукавое и всеведущее, со скрытой угрозой, словно бы всеми признавалось, что положение женщины, связанное с преследованиями и страданиями, подразумевает ее право на мщение.

— Я пришла сюда, — говорила она (он напрягся), — чтобы увидеться с сыном. Я подумала, что сегодня вечером на него, возможно, попытаются надавить.