Вы хотите поговорить об этом? Психотерапевт. Ее клиенты. И правда, которую мы скрываем от других и самих себя

Уэнделл улыбается, словно говоря: «Перенос – та еще сволочь, да?»

У всех нас есть защитные механизмы, чтобы справляться с тревогой, разочарованием или неприемлемыми импульсами. Примечательно в них то, что мы не распознаем их в конкретную минуту. Знакомый пример – отрицание: курильщик может цепляться за убеждение, что его одышка вызвана погодой, а не сигаретами. Другой человек может применить рационализацию (оправдывая что-то постыдное): потеряв работу, он скажет, что никогда в действительности не отдавал ей приоритет в своей жизни. При формировании реакции неприемлемые чувства или импульсы выражаются противоположно: человек, которому не нравятся соседи, может попытаться с ними подружиться, а верующий христианин, которого привлекают мужчины, может разразиться гомофобными ругательствами.

Некоторые защитные механизмы считаются примитивными, другие – зрелыми. К последним относится сублимация, когда человек превращает потенциально вредоносные импульсы во что-то менее вредоносное (агрессивный человек начинает заниматься боксом) или даже конструктивное (человек, страстно желающий резать людей, становится хирургом, спасающим жизни).

Перенос (переключение эмоции на одного человека, на более безопасную альтернативу) считается невротической защитой – ни примитивной, ни зрелой. Женщина, на которую наорал начальник, но которая не может разораться в ответ, чтобы не быть уволенной, приходит домой и орет на собаку. Женщина, которая злится на мать после телефонного разговора, может перенести эту злость на сына.

Я говорю Уэнделлу, что когда пришла извиниться перед сыном, то обнаружила, что и он перенес свою злость на меня: какие-то дети на перемене выгнали Зака и его друзей с баскетбольной площадки. Когда учитель, присматривающий за двором, сказал, что играть могут все, мальчики не отдали Заку и его друзьям мяч и говорили «плохие» слова. Зак безумно разозлился на этих мальчиков, но куда безопаснее было сердиться на маму, которая отправила его в душ.

– Ирония происходящего, – продолжаю я, – в том, что мы оба выпустили пар не на ту цель.

Время от времени мы с Уэнделлом обсуждали отношения детей и родителей: то, какими люди становятся в зрелом возрасте, когда перестают винить во всем отцов и матерей и берут на себя всю ответственность за собственную жизнь. Уэнделл называет это «сменой караула». Если в молодости люди часто приходят на психотерапию, чтобы понять, почему родители не ведут себя так, как их детям бы того хотелось, то позже они хотят разобраться, как работать с тем, что есть. Поэтому и мой вопрос о матери перешел из разряда «Почему она не может измениться?» к «Почему я не могу?» Как так сложилось, спрашиваю я Уэнделла, что даже в мои сорок с лишним меня может настолько вывести из себя разговор с матерью?

Я не жду ответа. Уэнделлу нет нужды говорить мне, что люди регрессируют: вы можете удивиться, насколько далеко продвинулись, только чтобы обнаружить сразу после, что откатились назад, к старым ролям.

– Это как с яйцами, – говорю я, и он кивает, понимая. Я как-то пересказала ему историю из своего офиса: Майк, мой коллега, однажды сказал, что, когда мы чувствуем себя хрупкими, мы как сырые яйца – если нас бросить, мы разобьемся и забрызгаем все вокруг. Но если развивать осознанность, то мы станем как вареные яйца – может, и треснем, но не разлетимся по всему полу. За годы общения с матерью я превратилась в вареное яйцо, но сырое иногда возвращается.

Я говорю Уэнделлу, что тем же вечером моя мама извинилась, и мы разобрались с проблемой. Но перед этим я попала в старую ловушку: она хочет, чтобы я сделала что-то так, как хочет она, а я хочу делать так, как хочется мне. Возможно, Зак воспринимает меня так же, будто я пытаюсь контролировать его, заставляя делать что-то так, как хочу я – все во имя любви, из лучших побуждений. Как бы громко я ни утверждала, что значительно отличаюсь от своей матери, бывают моменты, когда я жутко на нее похожа.

Рассказывая Уэнделлу о телефонном разговоре, я не утруждаюсь повторить, что сказала моя мама или что сказала я, потому что знаю: суть не в этом. Он не обозначит меня как жертву, а мою мать – как агрессора. Годы назад я бы разобрала все наши па-де-де, надеясь услышать поддержку собеседника: «Видишь? Разве с ней не трудно?» Сейчас его незамутненный подход больше мне подходит.

Сегодня я говорю Уэнделлу, что начала записывать голосовые сообщения от мамы на компьютер – теплые и милые, которые сама захочу переслушать и которые, возможно, захочет послушать мой сын, чтобы услышать голос бабушки, когда он будет моего возраста. Или еще позже, когда нас обеих не станет. Я также говорю, что замечаю: мое родительское нытье больше не для Зака, а для меня самой; это способ отвлечься от осознания, что однажды он покинет меня, от грусти, хотя я и хочу, чтобы он проделал ту здоровую работу по «сепарации и индивидуализации».