Вы хотите поговорить об этом? Психотерапевт. Ее клиенты. И правда, которую мы скрываем от других и самих себя

После секса, рассказывала она, он захотел пообниматься, но она сбежала в ванную, где обнаружила «целую аптеку», включая таблетки Виагры. Сочтя эту сцену «отвратительной» (Рита вообще считала многие вещи отвратительными), она подождала, пока кавалер заснет («Его храп звучал так же отвратительно, как его оргазм»), и вызвала такси до дома.

– Больше никогда, – говорит она сейчас.

Я пытаюсь представить себе секс с восьмидесятилетним мужчиной и задаюсь вопросом, не отталкивают ли большинство пожилых людей тела их партнеров. Или это потрясение только для тех, кто никогда раньше не видел подобного? На самом ли деле люди, которые живут вместе пятьдесят лет, не замечают ничего такого, потому что постепенно привыкают к изменениям?

Я вспоминаю, как читала новостную заметку, в которой пару, прожившую вместе более шестидесяти лет, просили поделиться советами счастливого брака. После традиционных словечек о коммуникации и взаимных уступках муж добавил, что они до сих пор занимаются оральным сексом. Естественно, эта история распространилась со скоростью лесного пожара, и большая часть комментаторов выказывала отвращение. Учитывая подсознательные реакции общества на стареющие тела, неудивительно, что к пожилым людям не слишком часто прикасаются.

Но это глубинная человеческая потребность. Доказано, что прикосновения важны для хорошего самочувствия на протяжении всей жизни. Они снижают артериальное давление и уровень стресса, поднимают настроение и улучшают иммунитет. Младенцы могут умереть от недостатка касаний, и взрослые тоже (люди, к которым постоянно прикасаются, живут дольше). Есть даже специальный термин для такого состояния – тактильный голод.

Рита говорит мне, что ходит на педикюр не потому, что ей важно, чтобы ногти на ее ногах были покрыты лаком («Кто их вообще увидит?»), а потому, что единственное человеческое существо, которое к ней прикасается, – это женщина по имени Конни. Конни уже многие годы делает ей педикюр и все еще бегло не говорит по-английски. Но массаж стоп в ее исполнении, если верить Рите, «просто райский».

После третьего развода Рита не знала, как жить, когда к ней никто не прикасался даже раз в неделю. Она стала «дерганой». Потом прошел месяц; потом годы превратились в десятилетие. Ей не нравится тратить деньги на педикюр, которого никто не видит, но есть ли у нее выбор? Эта процедура необходима, потому что иначе Рита сойдет с ума без человеческого контакта.

– Это как проституция: плачу за то, чтобы до меня дотронулись, – говорит она.

Как Джон поступает в отношении меня, думаю я. Я «девочка по вызову» для его эмоций.

– Дело в том, – говорит Рита про восьмидесятилетнего, – что я думала, что будет приятно снова ощутить прикосновения мужчины. Но я, пожалуй, все-таки останусь со своим педикюром.

Я говорю ей, что выбор не должен ограничиваться Конни и восьмидесятилетним, но Рита пронзает меня взглядом, и я знаю, о чем она думает.

– Я не знаю, кого вы встретите, – признаю я. – Но, может быть, вас коснется – физически и эмоционально – кто-то, кто вам небезразличен и кому небезразличны вы. Может быть, к вам будут прикасаться совершенно иным образом, тем, что удовлетворит вас больше, чем все другие отношения, в которых вы были.

Я ожидаю услышать цоканье языком, что для Риты является аналогом закатывания глаз, но она молчит, а ее зеленые глаза наполняются слезами.

– Расскажу вам одну историю, – говорит она, выуживая помятый, использованный бумажный платочек из недр сумочки, хотя коробка чистых салфеток стоит на столе прямо рядом с ней. – В квартире напротив моей живет семья, – начинает она. – Они переехали около года назад. Недавно в городе, копят на дом. Двое маленьких детей. Муж работает из дома и играет с детьми во дворе, сажает их на плечи, катает и гоняет с ними мяч. Делает все то, чего у меня никогда не было.

Она лезет в сумочку за новым платком, не находит его и промокает глаза тем, в который только что сморкалась. Я никак не могу понять, почему она не берет чистую салфетку из коробки, стоящей в паре сантиметров от нее.

– И каждый день, – продолжает она, – примерно в пять мать приходит домой с работы. И каждый день случается одно и то же.

Рита задыхается. Останавливается. Снова сморкается и промокает глаза. Мне хочется крикнуть, чтобы она взяла чертовы салфетки. Эта полная боли женщина, с которой никто не разговаривает и к которой никто не прикасается, не позволяет себе даже взять чистый платок. Рита сжимает в руке то, что осталось от пропитанного соплями комка бумаги, вытирает глаза и делает вдох.

– Каждый день, – продолжает она, – мать достает ключи, открывает дверь и кричит: «Привет, семейство!» Так она с ними здоровается. «Привет, семейство!»

Ее голос срывается, и еще минуту она пытается взять себя в руки. Дети, рассказывает Рита, бегут, визжа от радости, а муж долго и страстно целует. Рита говорит, что видит все это через глазок, который расширила в своих шпионских целях. («Не судите меня», – добавляет она.)