Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи

Кто-то передает аспиратор. Полицейские из Отделения вооруженного реагирования рассказывают нам, что они знают:

— Упал он вон там.

— Может, дважды стреляли, мы не уверены.

— Когда мы его нашли, не дышал.

— Мы его на спину положили, открыли дыхательные пути, начали сердечно-легочную реанимацию.

Один из моих коллег продолжает непрямой массаж сердца. Фельдшер быстрого реагирования остается около головы пострадавшего.

— Может кто-нибудь передать мне мою упаковку — вон ту, с трубкой для интубации? Буду вводить iGel, надгортанный воздуховод. Кто-нибудь дотянется?

Я хватаю сверток с катетерами и опускаюсь на колени возле правой руки пациента.

— Команду травматологов звали?

— Прямо сейчас связываемся. Они за пять минут отсюда.

Я оборачиваю жгут вокруг бицепса пациента — и проступает вена на сгибе локтя. Я выбираю самый большой катетер из тех, какие захватил, и думаю, что когда приедет команда травматологов, нам, скорее всего, понадобится кровь (мы же даже не знаем, какие именно у пациента раны) — а потом очищаю руку и ввожу катетер в вену. Я закрываю его, промываю, прикрепляю к коже, потом подсоединяю контейнер с раствором к капельной камере, заполняю ее, открываю выходной порт и проливаю раствором трубочку. Я передаю контейнер одному из полицейских:

— Вас не затруднит побыть стойкой для капельницы?

Он забирает контейнер. Медик около головы закрепляет воздуховод и прослушивает стетоскопом: воздух поступает в оба легких. Пора разбираться с сердечным ритмом.

— Остановитесь-ка все на секунду. Быстро проверим ритм.

Мы смотрим на экран. Шум и грохот не смолкают.

— Ага, на экране ритм виден. А пульс мы прощупать можем?

— Парни, проверим пульс по трем точкам.

— Ну как?

— Каротидного[15] нет. Феморальный[16]? Радиальный[17]?

Нам приходится кричать, чтобы друг друга услышать.

— Нет.

— Нет.

— Ладно, давайте продолжим.

— Погодите, парни. Пока мы не начали снова, может, мы его посадим и проверим, что со спиной?

И вот мы беремся за руку, за плечо, за голову, и приподнимаем его, и усаживаем, и быстро проверяем, есть ли на спине раны.

— Все чисто. Ничего нет.

— Хорошо. Кладите обратно. И давайте продолжим.

И мы снова нажимаем нашему подопечному на грудь.

* * *

Я ничего не знаю об этом человеке — и был бы рад и впредь ничего не знать. Я вижу, что он молод, ему около двадцати, он здоров на вид, у него вся жизнь впереди. Я едва смотрю на его лицо, потому что это не поможет. Мне не нужно знать, есть ли у него братья-сестры или свои дети; учится ли он в колледже, или он начинающий музыкант; попался ли он в эту передрягу, потому что кто-то обознался, или в него метили за компанию — или он хорошо знаком полиции.

Тому, кто на передовой, нужна выносливость; действительность не следует подпускать дальше вытянутой руки. Имена не нужны; детали ни при чем. Психологически экстренное реагирование и «нормальная» жизнь сильно друг от друга отстоят; мало где этот зазор виден больше, чем когда вызывают на колотые или стреляные раны, — и я не уверен, что сравнение выставит нас в хорошем свете. Пытайся мы расстроиться, нашли бы в деле подходящие особенности, искали бы возможность отождествить себя с участниками, учитывали бы, что здесь наша общая беда. Однако вместо этого многие склонны отводить взгляд от привычных мелочей — не сопереживать, а наоборот, — потому что если оборвать, как шелуху, разные выразительные признаки, останется лишь пациент — и ему нужна забота, как и всем прочим.

Есть ли в такой реакции что-то бессердечное? Мы просто расчетливы — или же отказываем себе в основополагающей человеческой отзывчивости? Нас и правда так мало заботит личность того, кого мы лечим? Начни я беспокоиться из-за того, что эта работа наводит оцепенение на образ мышления любого, кто отвечает на неотложные вызовы, как такового, и меня самого в частности, тогда это оказалась бы очевидная отправная точка — потому что случилось нечто, чего я отроду не ожидал. Скитаясь там и тут, я испытал из ряда вон выходящее, был там и видел то, где и что не мог представить раньше. Теперь я знаю больше о многих вещах, что происходят в мире, но только и надежды у меня поубавилось, да и благодушия — тоже. И теперь я беспокоюсь о том, что меня прежнего перековало и перекорежило в нечто бесчувственное, что я новый, хоть и стремился к лучшему, пресытился смертью и стал к ней равнодушен.

* * *

Внезапно вокруг становится тихо.

Мы все лечим, но теперь с новым чувством — более собранно. Непрестанный грохот прекратился, и нежданная тишина напоминает мне, как же может изматывать шум. Все замолкает в тот самый миг, когда появляется команда травматологов — двое докторов в комбинезонах, фельдшер и наблюдатель. Они внушительны, и лучатся многими знаниями, и источают пронизывающее нас умиротворение: ведь они берутся за дело — и нимало не беспокоятся, не пугаются — и все налаживается. И к тому же во время последней проверки у пациента был пульс.