Вы меня слышите? Встречи с жизнью и смертью фельдшера скорой помощи

Вот что они вместо этого делают: начинают болтать с пациенткой, словно пытаются завоевать доверие: осторожно разведывают так и эдак, чтобы определить, куда заходить можно, а куда нельзя, — так строитель наступает на не надежную с виду плоскую крышу.

Такова тактика скорой помощи. К сложным личностям мы ищем подход и очаровываем их — ведь только так мы и можем. Но, по-моему, мы уже миновали этот этап, и нужно что-то посерьезнее.

Я на минутку отступаю в сторону и жду, пока не уймется хоть немного адреналиновая дрожь, — и начинаю думать, не ошибся ли. Может, это я виноват? Я ожидал увидеть, что мои права защитят как-нибудь. Я ожидал, что выкажут властность и авторитет. Вместо этого вокруг меня творится сущий цирк: некое частное лицо, не желающее каяться, убалтывают и балуют те, кого мы позвали на помощь. Послание ясно: они здесь на тот случай, если опять станет жарко, они присутствуют физически, они как видимый предупреждающий знак, они готовы перекинуться словечком. А остальное — наша забота.

Итог — целый час полного сюрреализма, когда уже на улице пациентку, которая только что на меня нападала, уговаривают со мной же поехать в больницу. Ясно как день, что оставить ее здесь мы не можем. У меня покраснела и болит шея и словно бы шерсть на загривке встала дыбом, и я внезапно чувствую, что вымотался. До чего же работа неблагодарная. Я понимаю теперь, почему я на действия Джес никак не ответил и не попытался ее остановить: потому что видел, куда это приведет; если оглянуться назад, станет понятно, что любое чувство защищенности исчезло, как я и ожидал.

Я старался изо всех сил — и терпел, сопереживал, вмешивался. Я поверил Джес на слово. Принял во внимание ее затруднительное положение. Обеспечил ей столько возможностей пойти иным путем. Она же говорила и кричала много всего — и что-то из этого указывало на раны, полученные в прошлом, и я все держал в уме. Но одна только терпимость ничего не меняет; и так же ничто не может сдержать обидчика или оправдать нападение.

Где-то в глубине души я уязвлен и возмущен — и ничего бы так сильно не хотел, как оставить уже Джес — и ну их куда подальше, разные последствия, потому что с меня хватит. Но после всего того, что случилось, я нахожу себя в странном положении: умоляю ее отправиться с нами (даже когда она выплевывает оскорбления мне в лицо) — потому что в час ночи куда еще деваться и, в конце концов, она все еще пациентка под нашей опекой. Мне унизительно, утомительно, и вообще-то здесь чистый расчет.

Мы не можем установить, способна ли Джес сама делать выбор, потому что она не стала бы нам содействовать, вздумай мы ее расспрашивать или проверять ее физическое состояние. Временами она кажется полностью вменяемой, хвастается тем, что говорит на иностранных языках и что у нее интеллект выше среднего, наизусть перечисляет былые заслуги — среди них непременно есть и такая: ее преследовали по суду за сопротивление и нападение на сотрудника полиции при задержании. Я не уверен в том, пытается она впечатлить нас, запугать или воодушевить на смену карьеры. Если верно последнее, то она неплохо справляется. Но в ответ на прямой вопрос Джес выкрикивает лишь расистские и гомофобные оскорбления. И еще, конечно, мы не можем закрывать глаза на то, что совсем недавно она пыталась выброситься с балкона третьего этажа.

Когда мы покидаем место происшествия, продолжаем потакать Джес: соглашаемся отвезти ее в больницу подальше отсюда, поближе к ее дому — простое «ты мне, я тебе», — чтобы выбраться уже из этого болота. Ее парень едет с нами и иногда то, что он рядом, кажется, ее утихомиривает; а временами она вспыхивает заново. В приемном покое мы просим ее — из уважения к остальным пациентам — вести себя потише, но это все равно что уговаривать кошку не ловить пятнышко лазерной указки: она отвешивает похабные замечания о каждом из тех, кого мы минуем, пока заходим внутрь.

Я говорю одной из полицейских, что хотел бы заявить о нападении, и она подробно меня расспрашивает — и, не переводя дух, отвечает, что ничего не выйдет.

— Скажут, что Джес, мол, не знает, что делает.

— Она определенно знала, что делала.

— Скажут, что собой не владела. Не мыслила здраво.

— Хорошо, но я хочу заявить, потому что такое все же случилось.

— Конечно-конечно. Но… не ожидайте, что хоть что-нибудь получится.

Наконец, как только мы заходим внутрь, полицейская и ее коллеги исчезают: Джес — теперь не их забота, а чья-то еще.