Выбор.

– Фёдор Тютчев не мог знать о моей мировоззренческой независимости, – возразил Владимир. – Он был чрезмерно лиричен. А я в облаках не витаю… И всё же я вдруг подумал о высокой политике. По существу, Вождю народов тоже было не до серенад и высоких материй, но подозреваю, что стишки-то он почитывал. И на женщин смотрел не только как на средство, но и как на цель. Так что диалектический материализм не препятствует лирическим отступлениям. Коба, в связи с этим предлагаю это социальное сообщество, пахнущее цветами, со всем твоим крестьянским простодушием очаровать и охмурить.

Парень округлил глаза. Пальцы рук рассыпались веером.

– Что, слабо? – наехал Матьяш.

– Да как бы несообразно… обстановка смущает. Да и время рабочее. С чего бы?..

– Обстановка вполне торжественная – на экзамене будет некогда. Это ж цветы нашей жизни скучились. Без нас здесь нет идиллии. Нужен творческий порыв и мы в букете!..

– А если стена – не воспримут? – засомневался марксист.

– А тяжёлая артиллерия-то на что? Второй эшелон начеку! Мы как курок – на взводе…

Коба бесцеремонно внедрился в щебечущий звонкоголосый кружок девушек.

– Здравствуйте!

– А вы кто? – спросила «ягодка» с малиновыми губами.

– Я Пифагор. Спешу к вам на помощь: доказать, что дважды два четыре.

– Но тогда я солнечный зайчик.

– Почему же зайчик?

– Потому что мираж. Потому что алгебра – заблуждение, а интегралы – бред: вероятность невероятного. Математики вообще заблудшие догматики.

– Тогда хаос – это благо, а жить хорошо – неприлично, – Пифагор на секунду потерялся. – Тогда я бы, пожалуй, застрелился.

– А мне нравится ход ваших мыслей, – нарисовался Матьяш, воспользовавшись заминкой. – Если сравнивать алгебру с геометрией, то их объединяет только математика, а биссектрисы, кубы и всякие катеты не вещественны, и отличие их такое же, как у местоимений «он» и «она».

– А я бы возразила, – вступила в разговор рыженькая с мелкими редкими веснушками вокруг остренького носика с бантиками и ленточками в косичке. – Если нет математики, то откуда взяться электричеству? А ГЭС, а атом, а заводы? Без этого ж каменный век…

– Всё это плоды прагматиков – скучных, упёртых, оклеенных математикой гениев… Бездушие – враг человечества. Они даже чай пьют трагически. А нам, простым смертным, нужен праздник. Чтоб ноги наши ступали по жизни с вдохновением, мягко и со смятением душ…

– Тогда вам не в инженерный институт. Вы ошиблись дверью, – вновь возразила девица с остреньким носиком. Бантики и ленточки у неё ощетинились. – Для вас филология открыта. Там двери пошире таким…

– Боюсь, Аля, что с чёрного входа только, – вставила всё та же блондинка.

– Вот это точно подмечено. Моё благоразумие начинается с чёрного входа. А любовь – с дверей рая. К этому я больше склонен, чем к наукам.

– Да вы донжуан?

– Я падший лирик, но благородный… А у вас… как вас?

– Лидия!

– А у вас, Лидия, разноцветные глаза.

– И какого же цвета?

– Лилово-земляничного. В них смотришь и ощущаешь себя на необитаемом острове, как Крузо – с романтикой и трепетом, но без страха.

– У вас вид сугубо парадный. Представляю вас в лохмотьях Крузо.

– Я бы не прочь, если бы вы были и Пятницей, и Субботой и Воскресеньем!

– Мне кажется, что аппетиты у вас чрезмерны и несоразмерны.

– Чтоб хорошо меня понять, не следует торопиться верить. Вера в придуманные страхи от непонимания. Она убивает в человеке идею. Я немало знавал безыдейных людей. Они воском пахнут. Пустота и вялость – порок слабых. Идея лечит. Моя мечта – идеализмом очеловечить зоологические инстинкты.

– Плюнуть с высокой колокольни на мораль?!

– И снова предубеждения… Зоологические инстинкты должны быть управляемы. И управляемы не разумом, а чем?.. Не поверите – любовью.

– Но любовь и есть зоологический инстинкт.

– Не попали. Любовь – это идеализм с человеческим лицом, и если любовь не разумна, то человеческое-то в ней и правит инстинктами. А иначе на голом идеализме можно докатиться до Адама и Евы. И без райских яблочек…

– Лида, ты разве не видишь? Он наряжается в яркие слова, чтоб мозг вынести, – не выдержала Аля, теребя указательным пальцем розовую ленточку на косичке. Глаза у неё набухли синевой и недоразумением. – И ты думаешь, что после такого ты вспомнишь про математику?! Он голову забивает инстинктами и сеет там хаос… чтоб запутать… Вот Пифагор ближе к теме: он знает, сколько будет дважды два.

Майский не устоял перед откровенным вниманием к своей особе:

– Более того, я даже знаю, кто поэму «Мцыри» написал.

– Вот и налицо истинный вундеркинд. Чувствуется конкретика и фундаментальная школа, – обрадовалась Лидия и, глядя на Семёна, заметила: – А вы, молодой человек, чего приуныли и не проявляете себя?

Цветов встряхнулся:

– Я слишком много знаю, чтоб веселиться. Мои друзья шутят по обязанности весёлых людей. Коба у нас безжалостно умён, а Владимир – как фонарь на площади – дарит свет разноцветным бабочкам. А я человек невесёлый, болезный. Всё больше болею за своих неординарных друзей.