Выбор. Долгие каникулы в Одессе

– Миша, да разве ж это роскошь? То горькие слёзы, а совсем не счастье бедной еврейской женщины. Когда-то мне осталось немножко наследства от папы и, таки-да, я имела шикарную квартиру в центре Одессы на Еврейской улице, и не только там. Но пришли комиссары и реквизировали мои квартиры на свои нужды. Теперь я живу на Болгарке и это не совсем те апартаменты, шо у меня были. У меня остался только маленький кусочек за то богатство, шо мы с папой имели до рэволюции. Когда я въехала в эту квартиру, здесь даже не нашлось приличной спальной комнаты, и мне пришлось потратиться на последние гроши и разгородить эту залу шоб принимать мадам, и было где им присесть, и где покласть голову на подушку мине. Комиссары хотели и моего Зингера реквизировать на нужды рэволюции, но я встала за Зингера грудью и сказала, шо на нужды они могут реквизировать только мой труп!

Я взглянул на грудь мамы Фиры и мысленно усмехнулся. Да уж, видимо «комиссары» поняли, что такую грудь им так просто не пройти, а трупы если и будут, то только с их стороны. Мама Фира задумалась на минутку, а затем присев на стул и сложив руки на коленях, продолжила свой печальный рассказ.

– Мой покойный муж Юзек, оказался совсем ещё тот шлёма, а не благородный дворянин из приличной семьи. Вскружил голову бедной еврейской девушке, и она поимела не то счастье, за которое мечтала, а то горе, за шо никогда не хотела бы знать. Прав был мой покойный папа. Юзек – это большой гембель! Но он был так красив и так обходителен, говорил такие комплименты, шо я устоять не могла. А всего через неделю после нашей свадьбы его уже заарестовали, и потом я видела его только вдалеке и временами. – Мама всхлипнула, и промокнула скатившуюся слезинку.

– А шо ты себе думаешь? Юзек оказался немножко рэволюционером и совсем социалистом, а с виду такой приличный молодой шляхтич, с обхождением и воспитанием! Мишенька, представь себе, он был такой умный, шо даже сам окончил гимназию в Вильно. Если бы не этот Феликс, его одноклассник и дружок детства, то Юзек сейчас бы имел уважение у приличных людей и таки хорошую практику в Одессе. Но Юзек выбрал кривую дорожку и пошёл по этапу вслед за своими товарищами. Весной семнадцатого года мой Юзек наконец-то объявился в Одессе, и шо ты Мишенька думаешь? Он стал жить покойно и щастливо радом со своей любимой и любящей Фирочкой? Щас! Он опять начал жить со своей рэволюцией! Ладно бы он жил с ней один. Но он же и нашего Йосю потащил за собой в этот хипишь!

– Мальчик уже оканчивает гимназию, ему остаётся совсем радом и у него уже есть шо впереди. Но тут появляется ево непутёвый папаша и проявляет отцовские чувства в другую сторону. Он и видел-то нашего Йосю два-три раза за все те шестнадцать лет, где мальчик рос под материнским приглядом. Слава богу, сыночка хоть и рос байстрюком, но босяком не вырос. И тут – здрасьте вам! Заявляется папаша, и сыночка уже не в гимназии, а совсем даже в красной гвардии, с алым бантом на груди и револьвертом в кармане.

– И это родной отец! Вместо отеческого внушения к учёбе, сделал сыну заманухес за свой рэволюционный гембель. Летом восемнадцатого года они на минутку вышли из дома по своим рэволюционным делам и с тех пор я больше их не видела. Вей з мир! Зачем я только не послушалась своего папу!

Мама Фира закрыла лицо руками и тихо расплакалась. Я подошёл, молча обнял её за руку и прильнул к тёплому боку. Что может посоветовать ребёнок женщине, оплакивающей свою загубленную молодость? Тут и я «взрослый» не знал бы что сказать и что посоветовать. Разве что посочувствовать, и по возможности разделить её печаль. Так мы и встретили приход Семёна Марковича. Обнявшись, и тихим плачем. Но услышав стук в дверь, мама вытерла слёзы и улыбнулась мне.

– Ничего, Мишенька. Теперь у меня есть ты! Только пообещай мне, шо когда ты вырастешь, и уйдёшь по своим мужским делам, то за маму не забудешь, и всегда будешь возвращаться домой. А я тебя буду ждать!

– Обещаю, мамочка! Я всегда буду возвращаться! – В детстве так легко давать обещания…

* * *

Доктор внимательно осмотрел меня всего. Но если мои руки-ноги его внимания почти не привлекли, то рёбра и позвоночник он осматривал и ощупывал долго и тщательно. Особенно внимательно осматривал и довольно болезненно ощупывал голову. Синяк на лице уже сошёл почти весь, и только под глазом оставалась небольшая желтизна, но сам глаз уже потерял свой «вампирский» вид. Помимо гематомы на лице, у меня, оказывается, было и рассечение на затылке. Вот доктор и хмурил свои брови и что-то сердито бурчал себе под нос. Не менее тщательно он осмотрел гортань и даже засунул туда и поковырялся противной железной лопаткой, а потом чуть сам не залез ко мне в рот своими глазами, пытаясь что-то там высмотреть.

Мне стало смешно, я представил, что вот если бы Семён Маркович был крабом, он бы точно свои глаза мне в рот засунул. Увидев моё веселье, доктор поинтересовался, что это меня так рассмешило? Услышав мой честный ответ, он задумчиво пошевелил усами и рассеяно прокомментировал: