Выбор Донбасса

Доктор с Игорем распахнули задние двери машины и осторожно подняли на руки двух девочек. Одна, что постарше, лет семи, была ранена в обе руки. Видимо, она пыталась защитить ими лицо во время взрыва. Плача навзрыд, она тряслась всем своим немощным тельцем. Её побитые руки, плетьми повисшие вдоль туловища, кто-то невпопад обмотал бинтами и тряпками. Вторая, пяти лет от роду, худая и бледная, испуганно хлопала длинными ресницами, молча переживая боль осколочного ранения в левую ногу, бегло обвязанную лоскутами цветастой футболки. Тонюсенькие её ножки дрожали, белые носочки и сандалии были перепачканы кровью.

— Твари они конченые, недочеловеки, — свирепо хрипел водитель. — Пьяные «нацики» швырнули гранату, когда мы мимо их блок–поста проехали. Документы проверили, «всё нормально» сказали, «добре, їдьте, люди добрі», и гранату в нас! Не знаю теперь...

— Всё будет хорошо, — заверил его Док, прикидывая возможные последствия ранений. — Не смертельно! А «нацики» — они, да, суки конченые! И своё они скоро получат!

Мужики занесли детей в больницу и передали врачам. Те немедля приступили к неотложным в таких случаях действиям.

А во дворе, в раскидистой тени дерева, на скамейке, кривой, как мысли Порошенко, молча плакал Володя. Плечи его непослушно ходили вверх-вниз, в горле стоял ком, руки тряслись. В глазах стояли раненые девочки, в уме — Вадик и Санька, что ждали его дома.

Александр Цыба (Енакиево)

Умочка

Где-то совсем рядом вновь громыхнуло. Судя по звуку — крупнокалиберный миномет. Умочка уже научилась их различать. Мина свистит, как противный холодный ветер в разбитое окно. Снаряды от больших пушек воют и стонут протяжно, с каждой секундой все громче, подобно стремительно приближающемуся поезду. Поначалу она пробовала считать разрывы — далекие и близкие — но их было так много и все они сливались в такой сплошной, непрерывный гул, что она быстро сбилась. Потом решила считать только те удары, что попадают в их дом. Сегодня насчитала уже восемь. Впрочем, только лишь за сегодняшний день или вместе с вчерашним — Умочка не знала, потому что она начала считать с того момента как проснулась. И хотя то недолгое, мимолетное забытье, что периодически охватывало ее, нельзя было назвать сном, время от времени она погружалась в состояние легкой отрешенности и отчуждения, в которые успевала чуточку отдохнуть. Что там на улице — утро, вечер или глубокая ночь, было неизвестно.

В подвале стоял абсолютный мрак, электричества здесь никогда не было, все свечки выгорели, фонарик и телефон разрядились, а делать светильник из кусочка бинта или марли, смоченного постным маслом, как получалось у мамы, она не умела. Да и масло закончилось.

— Умочка, я быстро сбегаю домой и вернусь. У тебя, поди, ножки уже заледенели. Побудь здесь и не вздумай выходить. Услышишь, кто крадется — задуй коптилку и сиди тихо, поняла?

— Мамочка, я кушать хочу... — Умочка всхлипнула, готовая расплакаться.

Мама прижала ее к себе, чтобы не показать своих слез.

— Сейчас я приду, принесу покушать. И одеялко твое с осликами прихвачу...

— Мамочка, ты только без меня в Горловку не уходи, ладно?

— Конечно. Мы вместе уйдем... Сиди тихонечко, я скоро.

И убежала, не теряя драгоценных минут.

Мама всегда ее так называла — Умочка. Реже — просто Умница или Леночка. Уже в пять лет она считала до тысячи, знала наизусть таблицу умножения и сама читала старую книжку сказок братьев Гримм, много лет пылившуюся в шкафу, недавно найденную и ставшую теперь любимой. Ну, разве не умница? Если бы в прошлом году можно было пойти в школу, она обязательно стала бы отличницей. Но школу разбили еще летом. Пустые глазницы ее вырванных окон смотрели теперь на изуродованный, разрушенный город, словно спрашивая отчаянно-удивленно: «Неужели сюда никто не придет?».

Мама ушла давно. Третьи сутки Умочка сидела одна в черном, сыром подвале на старой кушетке и ждала. Холодно и страшно... Старый плед согревал плохо, но ее спасением была внезапно пришедшая оттепель, прогнавшая на время вон из города слякотную зиму. Очень сильно хотелось кушать. Последний раз она ела черствое, овсяное печенье, когда мама была еще рядом и с тех пор, как она убежала в Горловку, у Умочки не было во рту ни крошки. Еще сильнее хотелось пить. Вода в бутылке закончилась, набрать новой было негде. Несколько раз Умочка порывалась выбраться из подземелья и убежать в соседний подъезд, на пятый этаж, в свою комнату, но обстрел не прекращался ни на минуту. Кроме того, она была послушной и, пообещав сидеть и ждать, должна была сидеть и ждать.

Поначалу она звала маму беспрерывно, хотя и понимала — Горловка далеко и конечно мама ее не услышит. Быстро охрипла и теперь сидела тихо, без слез, замерзшая, истощенная и измученная, прислушиваясь к чудовищной какофонии звуков.

«Мама вернется, — думала она. — Не может же она бросить меня здесь одну?»