Выбор и путь. Заметки о современной прозе

И коллегами-критиками, и автором этих заметок уже не раз отмечалось, что Бачана Рамишвили, герой «Закона вечности», по­явился очень вовремя Жизнь литературно­го героя отразила трудные конфликты в республике, где ведется решительное оздо­ровление общественной атмосферы Очевид­но, что такие книги сами активно вмеши­ваются в общественные процессы, в актуальные споры своей аудитории. Очевидно и то, что одна лишь социальная актуаль­ность не обеспечила бы роману столь заин­тересованного приема и в Грузии, и далеко за ее пределами.

Жесткость, неуступчивость в вопросах принципиальных соединяется в Бачане с поистине безграничной способностью ве­рить в человека и делать для него добро. Такое свойство натуры, такой способ буд­ничного осознанного движения по действи­тельности неизбежно порождает внутрен­ние конфликты, боль, растерянность, зато и натура предстает живой с ее высокой нравственностью. Зато человеческий смысл деятельности Бачаны никогда не те­ряется из виду.

Писатель поставил себя в нелегкое поло­жение, не только рассредоточив свое ощу­щение действительности в атмосфере, в по­вествовательной «ткани» романа, но и прежде всего впрямую наделив им глав­ного героя. Бачана и поступает решитель­но, и много думает, и рассуждает о жизни, не уклоняясь от острых вопросов. Некото­рые характеристики его могут, наверное, воззвать к спору, но у романа есть подлин­ный герой.

Он подчас кажется идеалистом в этом далеко не идеальном мире. Его суждениям и мыслям свойственны чистосердечие и простодушная наивность, скрывающие, впрочем, несуетное отношение к жизни.

«Чтобы освободиться от скверны, оказы­вается, все-таки надо верить. Не знать, не понимать, не действовать, а именно ве­рить»,— сказано в цитировавшейся уже ста­тье А. Кондратовича. Что поделаешь, есть люди, есть литературные герои, которым нужна кроме рационально выверенного дей­ствия еще и вера в то, ради чего они жи­вут. Стоит ли на это сердиться?

И не лучше ли присмотреться к герою, увидеть неслучайность его появления?

«Закон вечности» — роман современный. Там кипит сегодняшняя жизнь большого го­рода, там бурлят страсти, вызванные ны­нешними проблемами. Но обшие особенно­сти развития литературы на определенном временном отрезке сказываются на смысло­вом звучании самых разных произведений, независимо от их тематики.

Заметна эволюция, пройденная за послед­ние годы грузинской исторической про­зой.

Есть признанная классика грузинского исторического романа, например, «Давид Строитель» и «Десница великого мастера» Константинэ Гамсахурдиа. Читать эти вещи интересно и поныне из неторопливого, не­суетного повествования встает далекая эпо­ха со сложными междоусобицами, подвига­ми ратоборцев и зодчих, тяжким дви­жением людских масс. Одно слово: История.

В романах К. Гамсахурдиа есть многое, способное вызвать интерес у любителя ис­тории. Но они, изображая множество судеб и проявляя озабоченность историческими судьбами нации, не очень интересуются судьбой, характером, единственностью од­ного человека, личности. Парадоксально? Однако царь Давид, прозванный Строите­лем, запоминается в бесконечных государ­ственных заботах и детально воссозданных войнах за единство Грузии. Несчастная лю­бовь, пронесенная им через всю жизнь, вряд ли поможет нам понять человеческое, нравственное своеобразие исторического лица. Других же, «нефункциональных» проявлений характера Давида в романе практически нет... Что касается зодчего Арсакидзе в «Деснице великого мастера», то он окружен таким числом действующих лиц, а среди них столь важное, данное со многими подробностями, как царь Георгий, «меч мессии», что поневоле придешь к вы­воду: биография, легенда — удачный повод для показа, раскрытия исторической эпохи, важного этапа национальной истории.

Очень похоже построены и две первые книги известной всесоюзному читателю «Грузинской хроники XIII века», написан­ной Григолом Абашидзе: романы «Лашарела» и «Долгая ночь». Присутствует история обстоятельств, дат, сражений, дворцовых интриг, но не предусмотрена история взле­та и сомнений, озарений и падения челове­ческого духа. Это не упрек. Это констата­ция того, что писатель следовал вполне определенным правилам исторического по­вествования. В книге третьей, романе «Цотнэ, или Падение и возвышение грузин», он эти правила решительно сломал.

Романист самозабвенно пишет ушедшие времена, а времена нынешние — иногда от­крыто, иногда исподволь — направляют ру­ку романиста.