Выбор Наместницы

— Я вернусь, — все так же тихо ответил брат, и на какой-то миг его голос показался Леару чужим, неприятно-колючим, но наваждение тут же исчезло, — пусти меня, и я вернусь. Твоя рука — слишком мало.

Леар не понимал, чего от него хотят — разве он мешает Элло вернуться? Да он только об этом и мечтает! Он крепче сжал руку брата и потянул его к себе:

— Иди сюда! — Голос был готов прерваться плачем.

И Элло подошел. Леар по-прежнему не видел брата, только знал, что он здесь, совсем рядом. Теперь он тоже ощутил ужасный холод, о котором говорил Элло, холод настолько сильный, что он обжигал сильнее огня. В первый миг мальчик едва не отпрянул от неожиданной боли, но опомнился, и притянул брата к себе, обхватил его обеими рукам, словно боясь, что их снова оторвут друг от друга. Боль стала нестерпимой, Леар не сумел сдержать крик, голос Элло, повторявший «я иду», снова показался чужим, словно в горле брата поселилась змея и с шипом выплевывала слова в облачках жгучего яда. Мальчика опутали сотни невидимых щупальц, раскаленной проволокой пронзивших кожу и тянущихся дальше, в глубину, к сердцу. Теперь он не смог бы высвободиться, даже если бы захотел, невидимая сеть прочно связала его, заставив оцепенеть. Знакомый и чуждый одновременно голос с присвистом убеждал, уговаривал сдаться, уступить, открыться — и тогда они снова будут вместе. Леар уже понимал, что ЭТО, вползающее в него, не Элло, не его брат, не может быть его братом, Элло никогда бы не сделал ему так больно. Но он уже не мог ничего исправить — они непоправимо, неизбежно, неумолимо сливались в единое целое.

Наверное, он все-таки кричал, потому что конец кошмару положил стражник, растолкавший извивавшегося во сне от боли мальчика. Леар с трудом сел на кровати, с ужасом уставился на свои руки, все еще не веря, что это был только сон, что его руки не покрыты ожогами, а из ран не сочится кровь. А самым большим наслаждением оказалась тишина: охранник что-то торопливо втолковывал прибежавшему лекарю, няня тормошила мальчика, спрашивала, что с ним, Леар не отвечал, улыбаясь во весь рот. Этот шум не мешал наслаждаться настоящей тишиной — змея, проглотившая его брата, или брат, превратившийся в змею, чем бы ОНО ни было, но это существо, наконец, замолчало.

Энрисса разделяла каждое из этих чувств: и одиночество, и веру, и страх, и надежду, и наслаждение. Хранитель зря беспокоился — она не собиралась открывать глаза, вырываться из чужого сна, наоборот, жадно впитывала в себя пьянящие яркостью ощущения, уже не разделяя, где она, где Леар, где покойный Элло, наслаждаясь триединством. Теперь она понимала, что такое узы Аэллин: это избавление от одиночества навсегда — даже за гранью смерти.