Выбор Наместницы

Стражник пропускает женщину в камеру, закрывает за ней дверь и только тогда одобрительно хмыкает: хороша у герцога жена, сам бы от такой не отказался, да не по его сапогу стремя. Задумчиво смотрит на закрытое заслонкой окошко в двери, но преодолевает соблазн — нехорошо оно как-то, за смертником подглядывать. Впрочем, ничего интересного он бы и не увидел.

Ивенна застыла посреди камеры, вцепившись в кисти пояса, Квейг стоял перед ней на расстоянии вытянутой руки, всматривался в ее лицо. Там больше не было страха, но не было и ничего иного. Если правду говорят, что глаза — зеркало души, то душа Ивенны — пуста. После пожара хотя бы остается пепел, а здесь — ничего. Пусто и холодно. И с запозданием пришло понимание, что эта пустота была там всегда, как он ни старался — не сумел заполнить, даже распознать не сумел. Он хотел сказать ей, что так нельзя жить, но не находил слов. Слушал, как она рассказывает, что отдала книгу наместнице, что о детях позаботятся, что графа Виастро вчера помиловали, правда, лишили титула, он теперь опекун собственного сына. Она быстро исчерпала новости, и теперь мучительно ходила по кругу, повторяя то же самое другими фразами. Тоже не находила слов, или просто не знала, что еще сказать. Квейг притянул ее к себе, поправил перекрутившуюся спиральку в ожерелье, задержал ладонь на груди, вбирая в пальцы тепло кожи. И попытался, в последний раз:

— Возвращайся к морю, Ивенна. Это все, что я могу тебе оставить. Морская вода — горчит, корабли не всегда находят обратный путь, волны порой сметают самые крепкие стены… Но оно живое, а ты — нет. Сумей попросить — и оно наполнит тебя заново. Я хочу, чтобы ты жила.

Властью Семерых воздвигаются троны, возвышаются правители, возлагаются венцы, устанавливаются законы, охраняются границы. Правосудием Семерых караются преступники, изобличаются лжецы, заклеймляются воры, преломляются клинки убийц.

Солнце отражается от витражных окон ратуши, обливает расплавленным золотом флюгера и медные трубы глашатаев, выхватывает монетки на дне фонтана. Площадь перед ратушей не предназначена для казни — слишком маленькая, слишком нарядная, но в Суреме уже пять сотен лет как не казнили дворян, даже палача пришлось везти из Кавдна, городской умел только вешать. Коренастый южанин стоит, опираясь на двуручный меч, вопреки традициям империи он без маски. В Кавдне верят, что даже преступник имеет право заглянуть в лицо своей смерти, осужденным не завязывают глаза. Зрители переговариваются — все почтенные горожане, стража еще с вечера оцепила площадь, разную шваль и близко не подпустили. Говорят, что казни не будет — одного мятежника уже помиловали, а главного — попугать хотят, и тоже простят. Купцы недовольны — империя не возместила убытки, так пусть хоть разбойника накажут. А то что это такое! Солнце поднимается все выше, на балконе ратуши появились члены Высокого Совета, кресло наместницы осталось пустым. Наконец, привели осужденного, глашатаи зачитали приговор. Квейг остановился возле палача, обратился к нему согласно кавднскому обычаю:

— Назови свое имя, мастер удара. — Герцогу все равно, у кого в руках меч, но, как и любой моряк, он привык уважать чужие традиции. Палач обязательно должен назвать казнимому свое имя, а осужденный — признать за ним право умертвить себя, иначе в посмертии боги могут обвинить палача в убийстве.

Палач удивлен — не ожидал услышать положенные обычаем слова в этой варварской стране, да еще и на родном языке.

— Имя мне Горах, и Гартах был мой отец и наставник.

— Жизнь моя на лезвии твоего меча, Горах, сын Гартаха.

— Смерть твоя в моих руках.

Немногочисленные женщины в толпе вздыхают и отводят взгляды. Убытки — убытками, об этом пусть отцы и мужья беспокоятся, а им жалко красавца-мятежника. Может, и впрямь, помилуют?

Соразмерно все в сотворенном мире: на слабость есть сила, на горе — радость, на страх — отвага, на ненависть — любовь. По разумению Семерых отмеряются сроки, исполняются обеты, завершаются пути. Так завершился и этот путь, из рождения в посмертие.