Выбор Саввы, или Антропософия по-русски

Он любил читать ей свои стихи. Она никогда не выражала бурных восторгов, была сдержанна, несколько даже отстраненна, хотя слушала внимательно, сосредоточенно, чуть заметно покачивая головой в такт рифмам. Он был уверен, что в глубине души Ба им гордится.

Но вот это посвящение она при жизни так и не услышала:

Про бабушку

Мать бывала со мной наездами —

Колесила по свету белому.

Жил я с бабушкой. Мало лестного,

Только нужное она делала.

Своенравная старушенция.

Без сентенций меня любила:

«Ты когда-нибудь все же женишься? —

Я устала, пора в могилу».

А потом ревновала к женам.

Был в глазах ее мир искаженным:

«Мало стало добра по миру,

Прости, Господи, и помилуй

Этих отроков прокаженных…

Вот луна норовит с Востока,

Солнце тяжестью давит Запад…

Нет, не стало на свете Бога!

Или я без Бога ослабла?»

* * *

Расцветала старуха на встречах.

В черном платье с расколотой брошью.

Рюмку тяпнет, да так сердечно

Озадачится: «Как там Ротшильд?»

И не знала старуха жизни:

«Извини уж, кассир облапошил,

Да еще и народец притиснул…

Все же проще жилось мне в прошлом».

Просыпалась всегда за полдень,

Сотни дел намечала сделать,

И не дали старухе орден

За клочок волос поседелых,

За шуршанье ее на кухне

И за «охи» над битой посудой,

За ночные в ногах прострелы.

* * *

Но бывало, с босыми ногами,

В обветшалой ночной сорочке,

Стоя, письма писала стихами

Остывающей лунной ночью.

А наутро стыдливо и заспанно,

Не вставляя протезные зубы,

Улыбалась улыбкой незаданной

И жевала увядшие губы.

И ее папильотки висели,

Как обрывки неконченных строчек,

И лучилось во взгляде веселье

Предпасхальной хмельною почкой.

Глава девятая Практика

Последние институтские годы – разговор особый. То была насыщенная, сложная и вместе с тем прекрасная пора. Шло время великих стройотрядов, и жаждущий настоящей суровой практики Савва рвался в самые труднодоступные целинные места – в Казахстан, Якутию, где по прибытии обихаживал не только столичных стойотрядовцев, но и потоки местного населения, проходя таким образом испытание на профпригодность и житейскую прочность. Для здешних жителей он становился молодым Богом-Сыном, посредством стареньких, гулко тарахтящих автобусов, трясущихся как в лихорадке «рафиков» доставленным из районных центров на почти забытую Богом-Отцом землю. Как-то раз случилось даже – ему подчинился местный шаман. Дело происходило в поселке Баршино, есть такой в Карагандинской области.

Больничный сторож Базарбай – крупный плечистый мужик с похожим на крышку от увесистой сковороды лицом, заглянул в кабинет первого этажа старой двухэтажной больнички, где шел нескончаемый прием населения, и вкрадчиво, с густым басовитым акцентом попросил:

– Сходил бы ты, Лексеич, это… к нашему Ерасыл-Батыру, ох и лихо ему уж который день, прямо помирает, а как мы без него?

– А он не превратит меня в козленочка, этот ваш языческий гений? – поинтересовался Савва, не отрываясь от разрубленного топором в драке предплечья строителя-азербайджанца.

– Ну что-о ты, сердце у него до-оброе, – с уважением к шаману, а заодно и к молодому доктору протянул Базарбай, отвернувшись от внезапной гладиаторской сцены. Этот человек-гора, полностью затмивший собой дверной проем, являл на редкость безобидное существо, отказать которому значило – обидеть ребенка.

Савва кивнул:

– Вечером, Базарбай, вечером сходим.

– Не то ты шьешь, доктор. – Азербайджанец поднял на него налитые болью и досадой шоколадные глаза.

Рана была глубокая, изрядно кровоточила, в багровом месиве трудно было разобрать, что к чему. Савва уже и сам понял, что наложил швы не так – пришил фасцию к мышце.

– Откуда знаешь, что не так? – спросил он, вторично наполняя шприц обезболивающим.

– Животноводческие курсы Баку учился, – почти не разжимая челюстей, процедил азербайджанец, морщась от нестерпимой пытки.