Выборный

Саня постоял и покурил с вояками, поболтал на извечные солдатские темы, а потом немного побродил по нетронутым еще секторам, почитал славянские и неславянские надписи, а затем пошел ниже, к площадке, начатой вчера.

— Они мне здесь попашут! — неизвестно кому пообещал Саня и задумался, присев на травку.

Так крепко задумался, что не сразу заметил, как на кладбище поодиночке пришли ребята из его бригады — и дядя Коля, и Реваз Григорьевич.

— А что? — решил дядя Коля, когда все трое собрались вместе, — может, козла заколотим? — вытащил из кармана пластмассовую коробочку домино. Промелькнуло вдруг у Сани, что не совсем подходящее место для такого занятия и что здесь лучше бы что-то другое, но…

Почесав свои буйные бесцветные кудри, Саня согласился:

— Можно, только давай сначала скатим к воротам машины? А то будут ездить всякие, игре помешают.

— Ай, молодец, — сказал Реваз и одобрительно ткнул Саню локтем под бок, — правильно думаешь. А я и ключи свои взял.

Дядя Коля тоже прихватил свои ключи и принялся отпирать разнокалиберные висячие замки, прилепленные ко всем отпирающимся и откручивающимся частям его бульдозера.

Забрался в кабину своей «железки» и Саня, и вот пулеметный треск пускачей ударил в утреннее небо.

А еще через десять минут, когда стальные громадины, заткнув собою нижние ворота и проломы рядом с ними, умолкли, а рабочие, соскочив с гусениц, собрались вместе, Саня похвастался:

— Они бы до этого и не додумались.

— Кто это — «они»? — настороженно спросил Реваз Григорьевич.

-'Да так, — сказал Саня, вдруг ясно понимая, что не стоит распространяться про выборных, а лучше всего действительно сесть в тенечке у машин и постучать в домино. Хотя бы до тех пор, пока солнце не перевалит за полдень — а известно, что в пятницу к вечеру никакой работы уже не затевают.

Только сели, расположились, выкурили по первой, как вдруг, задержав ход, дядя Коля оторвался от игры:

— Кого-то черти несут…

Вскоре уже стало ясно слышно, что на дороге к нижним воротам рычали дизели и лязгали гусеницы.

С сожалением — он явно выигрывал — дядя Коля отложил домино и встал:

— …Поиграть не дадут.

Не сговариваясь, даже не перебросившись парой слов, но одинаковой походкой и одинаково заложив кулаки в карманы, рабочие направились к воротам,

Глава 22

Длинные и глубокие, как в коренном зубе, боль и тоска не отпускали, а пульсировали и пульсировали. Как будто все пережитое и перечувствованное сегодня сконцентрировалось в одно. В объяснении с женой. Речь шла о Наташе, и боль не утихала.

Все время неотвязно, как в горячечном видении, вспоминался перекошенный злобою рот Валентины и ее крик:

— Ты не отец! Я десять лет с тобой промучилась, думала, что если уж нет у меня мужа, то хоть отец у детей будет. Но хватит! Доигрался! Мы что теперь — нищими должны идти?

Виктор не стал говорить, что не только нищеты, но даже существенного материального ущерба семье не будет, если он устроится прорабом или сменным мастером, — парень он здоровый, голова и руки остаются при нем. Да и авторитет… Но говорить не стал. Валентина все это знала не хуже его самого. Только и ответил:

— Не все измеряется деньгами.

— Мне-то мозги не надо пудрить, — взвизгнула Валентина, — ты эти лозунги для кого иного прибереги.

Рядом, в комнате, наливалась слезами Танюшка и слышала наверняка слишком много такого, чего не следовало бы, но Валентина не сдерживалась.

— Для дружков твоих шибанутых такие слова оставь! А мне это не надо! Не рассказывай! Не деньгами, значит, измеряется? Очень хорошо. Две невесты растут: ах Наташа, ах Наташа! — а спросят Наташу: чья ты? Прорабская дочка? Да ее в приличный дом побоятся пригласить! Придется ей искать мужа под забором или такого же дурака, как ты!

Виктор пожал ел, что Наташи не оказалось дома, и все, можно себе представить какие, объяснения о причинах разрыва ей придется выслушать от Валентины. Жалел и все же радовался, что истерика, самая накипь, обошли ее стороной.

Виктор сошел вниз, сел в машину и, включив зажигание, опустил лицо на руль. Все плохо… Толя лежит в реанимации с инфарктом, и на него нельзя даже взглянуть.

Зампредисполкома, бесстрастно выслушав Виктора, пообещал разобраться, но в какие сроки и к чему сведется разбирательство — неизвестно.

А самое главное — и завтра, и послезавтра, и сотни огромных дней придется жить, ходить, думать и не видеть Наташиных ясных глаз и золотистых волос.

— Я не уйду, пока она сама мне не скажет, — бросил он тогда Валентине.

— Еще как уйдешь, — прошипела, щурясь и поджимая губы, жена, — или твой «Нат» увидит, как дерутся ее драгоценные папочка и мамочка.

— Не собираюсь, — сказал тогда Виктор, — я не рыночная торговка.

— А я, значит, базарная баба? — закричала Валентина и влепила ему пощечину.

Вот тогда-то Виктор и ушел.

Молча ушел, только в прихожей присел на корточки-перед испуганной плачущей Таткой и сказал ей:

— Я уехал к бабушке. Обязательно скажи об этом Наташе, ладно?

— Ладно, — пообещала, шмыгая носом, Татка и окликнула, когда Виктор уже подходил к двери: — Папа, а почему ты шибанутый?