Выборы в Венгрии

Только когда это будет? Вот вопрос. А, в клубе узнаю. И я уже в пять снова отправился туда и сел за пикет с Кароем Швабом. Не подумай плохого, Клари, — только ради тебя, честное слово! У Шваба дома есть, которые он внаем сдает своим партнерам. Вот я и подумал: вдруг мы у него квартиру получим, если ему потрафить. И пошел на жертву: сел играть с ним.

И представь — такая неудача! Как раз в эту минуту знаменитый Феррарис[94] является — Йокаи рисовать. Старику какой-то там юбилей устроить хотят, вот и понадобился портрет. Да он и заслужил: писатель бесподобный. Читаешь, как мед в рот кладешь.

Я даже вздрогнул, узнав Феррариса. Батюшки, ведь он всю комнату срисует, и жена увидит меня на картине. А я единственный раз за карты сел — и то ради квартиры.

Но что поделаешь — не бросишь ведь. Играли мы, играли; зеваки подходили, уходили с обычными своими дурацкими вопросами: "Ну что, Меньхерт?" — "Продулся, Меньхерт?" — "Держись, Меньхерт!"

Так мы долго сражались, и вдруг видим: Антал Молнар входит.

Мы не придали этому значения, а наш седовласый генерал, Кальман Тиса, как увидел Молнара в таком месте, все двенадцать карт из рук выронил, даром что девять козырей было.

Он, прозорливейший государственный муж, по этой мелочи сразу уяснил себе всю ситуацию.

Как? Молнар здесь? Вещь небывалая. Это лишь одно может значить: в зале министров нет. Будь там хоть один, Молнар ни за что не ушел бы. А ведь девятый час уже.

— Что, нет в зале министров? — спросил Тиса Молнара.

— Нет, — грустно, виновато отозвался тот.

"Министров нет!" — облетела новость карточные столы. Нет министров? Непостижимо. Ведь совет еще днем заседал под председательством его величества, а их до сих пор нет.

Игра прервалась. Все повалили в зал. Но как пустынно там, неприютно! Газ бледным, дрожащим пламенем мерцает в люстре, потому что министров нет. Депутаты со впалыми щеками сидят по кожаным диванам, неподвижно уставясь на двери, как голодные крокодилы.

Лишь изредка гнетущую тишину нарушит жалобный вопрос:

— Никаких новостей?

— Никаких.

— Ни одного министра не было?

— Ни одного.

— Что же случилось?

Самое разнообразное пожиманье плеч было ответом.

Все вздыхали. Томительная неизвестность свинцовой тенью лежала на лицах. Один Кальман Тиса невозмутимо отправился домой. Всегда скрывавший, что ему все известно, великий муж не хотел теперь подать виду, что ничего не знает.

Повернулся и ушел — даже своего обычного «ну-ну» не проронил.

А мы все остались ждать министров. Время бежало, уже десятый час пошел. Кто же теперь придет? И ждать нечего. Но тут двустворчатая дверь распахнулась, и вкатился шарик: Штурм, кругленький Штурм из «Ллойда». Хитренькими глазками испытующе обвел всех — и я сразу понял: ну, это как с Криштофом у нас. Ты всегда думаешь, что он денег принес, а он — что ты ему дашь.

— Что слышно? — еще издали спросил он.

— Министров видели? — вскричало вместо ответа чуть не десять голосов.

Кругленький Штурм сразу сообразил, что мы не знаем ничего, приосанился, и в голосе у него унций на десять апломба прибавилось:

— Нет, не видел. Зато с Футтаки[95] после говорил.

С Футтаки? Ого! Человек, который говорил с Футтаки. И вдобавок «после». Понимай: после коронного совета.

Их сиятельства и высокопревосходительства, повскакав с мест, тотчас обступили Штурма, как Ференца Деака в свое время, когда он был на вершине могущества.

— С Футтаки говорили? Сами, лично? Ну, и что он: веселый? Не бледный? Что сказал?

— Футтаки сказал, что все в порядке.

Это немного успокоило партию. Но зато новые вопросы посыпались;

— А как он это сказал? Какими словами, тоном каким?

И все-таки на душе остался неприятный осадок. Расходились мы молча, тихо. Я всю ночь глаз не сомкнул. Раза два вскакивал, письмо хотел писать. Но о чем?

Утром опять попробовал из министров что-нибудь выжать. Куда там! Не люди, а статуи каменные.

— Когда высочайшее одобрение доложите? — у Андраша Бетлена спрашиваю.

— Когда его величеству будет угодно.

Я Фейервари разыскал: человек все-таки военный, прямой, уж наверно скажет.

— Ваше высокопревосходительство! Когда…

Он даже кончить мне не дал — отрубил решительно:

— При первой возможности.

С Векерле не удалось встретиться — уехал; но Силади тут. Эх, была не была! Набрался смелости, подошел, зажмурился (в руки твои предаюсь, господи, защити и охрани) и выпалил:

— Когда мы, ваше превосходительство, сообщение услышим?..

Он бросил на меня уничтожающий взгляд и отвернулся.

— Не будь нахалом, Менюш!

Я обождал, пока Густи Пульский выпустит из своих когтей Хиероними (вцепился ему в оба лацкана). Потом, чтобы поднять настроение у министра, начал ему столичный магистрат расхваливать.

Хиероними несколько раз подозрительно глянул на меня, — не с ума ли сошел. Тогда я к своей теме вернулся:

— Когда закон о каноническом праве доложат?

— Это опять же не в моей компетенции, — сказал он безразлично. (Хиероними — единственный, кто мне и в воскресенье так же ответил.)

— Хорошо, но тебе ведь тоже известно, когда вы с ним выступите.

— Дай срок, выступим, — неопределенно ответил он, слегка наклоняясь набок.