Выборы в Венгрии

— Да, да. Бедное венгерское дворянство! Господи, надо же как-то жить. Кто как может, конечно; кто как может. Тысячу лет честными были, потому что могли. Какое там: ослами, идиотами были, вот кем! Высечь бы нас как следует. Кровь свою за крестьян проливали. Как вспомню эти реки крови… Эх! — Старик разгорячился даже. Крови у него, как видно, оставалось еще достаточно: даже побагровел весь оттого, что она в голову ему бросилась. — А что до нашего дела, — поостыв немного, закончил бургомистр, — у меня возражений нет. Даже напротив. Но все-таки надо и дочку спросить.

Это была излишняя формальность: Минке шел уже двадцать пятый год, а к ней никто еще не сватался. А ведь как приятно, должно быть, отказать кому-нибудь! Рискуешь, конечно, да риск — благородное дело. Однако если тебе двадцать пять, это уже, так сказать, рискованное благородство.

Минка дала согласие, и обручение состоялось в блистательном кругу приглашенных. Сам губернатор, барон Миклош Герезди, пожаловал. С тех пор Ковини все свое время проводил в Кертвейеше — но не с господином Флоке, как бывало, и не с невестой, как полагалось бы, а в городском обществе. Самым усердным образом посещал казино и пивное заведение, а вечером — окрестные погребки. Кертвейешские виноградники давно сожрала филлоксера, но погребки пощадила, и культ их процветал так успешно, что иной раз под вечер в городских стенах одни старушки да младенцы оставались.

Дворянская широта Ковини, его прибаутки и словечки импонировали обывателям, и скоро все его полюбили. Он был вкрадчив, умел нравиться (недаром со стороны матери унаследовал каплю шарошской крови) и виртуозно играл на слабых струнках. Слюнтяи строят свою карьеру на добродетелях. А настоящая ее опора, прочная и незыблемая, — слабости людские. Господство умных покоится на слабости человеческой.

И когда осенью парламент неожиданно был распущен, в Кертвейеше тотчас всплыло имя Ковини. Перед ремесленниками он отнекивался, кивая на чиновников: другого, мол, выдвиньте, а то они уже косятся на меня, потому что это от вас исходит. А ремесленникам только того и нужно: уперлись на своем. "Мы-де большинство; нам очкастые не указ". Перед интеллигентной же публикой Ковини ее ставленника разыгрывал, озабоченного одним: как бы из-за этого мастеровые от него не отвернулись. На что представители умственного труда тотчас час же с жаром стали доказывать, что в этом городе голова рукам приказывает.

Бургомистр не преминул воспользоваться общим настроением — хоть и не без некоторого удивления, почти досады. В Кертвейеше и до сих пор все шло по его желанию; но все-таки приходилось не раз и не два колесо фортуны подталкивать. А тут оно вдруг само завертелось. Что ж, очень мило с его стороны; но бургомистру немного жаль было, что Ковини и без его вмешательства выберут. Он вроде как обойденным себя чувствовал, и будь это не Ковини, а другой кто, обязательно бы воспротивился.

Но раз уж зять будущий — пускай его.

И он сам в удобный момент подсказал его кандидатуру губернатору, который не делал особого различия между лицами и потому охотно согласился.

— Не все ли равно, Пал или Петер, — один черт. Четыре мамелюка от комитата да один от города — это пять. Пятеро есть — хорошо, нет — плохо. А кто они, мне наплевать.

Это был чванный, своенравный барин, глубоко презиравший в душе парламентаризм и народное волеизъявление.

— Я еще ни разу не трепал свое имя на выборах, — любил он говаривать, надувшись, точно какаду, и ударяя себя в грудь горделивым жестом испанского гранда.

Губернатором, впрочем, слыл он отличным: у себя в комитате — потому, что чиновники у него за столом всегда настоящее французское шампанское пили, в правительстве — потому, что неукоснительно поставлял своих пятерых мамелюков. А что до управления комитатом, на это у него свой незыблемый взгляд был:

— Хороший губернатор трубку должен курить и ни во что не вмешиваться. Сидеть да покуривать. Достаточно, если все знают, что ты куришь и глядишь на них.

Вследствие всего этого губернатор и предложил наверху Ковини от Кертвейеша. А поскольку возражений не последовало, многолюдное собрание в ратуше единодушно провозгласило Ковини своим кандидатом, направив за ним к Рёскеи депутацию из пяти человек. Кандидат, не заставив себя долго ждать, явился под приветственные клики и звучным, красивым голосом, то заливаясь нежнее свирели, то меча громы небесные, произнес свою программную речь. С балкона, откуда городские дамы наблюдали за происходящим и слушали блестящую речь, в особенно удачных местах ее к ногам оратора летели букеты, а розовые ручки время от времени хлопали ему. Только одна-единственная дама, красивая вдовушка Минкеи, о которой, кстати, поговаривали, что она в нежных отношениях с Хартяи, нарушала общее согласие неподобающими выкриками:

— Хартяи дайте слово!

Это не мог безнаказанно спустить горшечник Мартон Галгоци и рявкнул оглушительно:

— А юбки не голосуют!