Выбранная Добыча (ЛП)

  Когда через два часа он вернулся домой, совершенно измученный, он включил телевизор и пошел на кухню, чтобы выпить немного Froot Loops . Он ел и читал номер «Нью-Йоркер» двухнедельной давности, когда услышал, как телеведущий говорил о рисунках и убийствах и о том, что изображения могут не подходить для детей.

  Он знал, что они собой представляли, даже не глядя и не слушая. Он не хотел в это верить; он вскочил на ноги так резко, что молоко выплеснулось из миски на журнал.

  В гостиной он увидел один из своих рисунков за доли секунды до того, как камеры отключились, как быстрая вспышка дамы червей в перетасовке колоды карт. Репортер что-то говорил, но не мог разобрать слов. Затем камера оторвалась от репортера, и на экране один за другим замелькал набор его изображений, заканчивающийся, наконец, рисунком Аронсона.

  “. . . полиция разыскивает художника, нарисовавшего эти изображения сексуального характера. . ».

  Он стоял, не веря, ошеломленный. Он никогда бы не позволил Аронсону забрать домой ни одно из изображений. Он показал ей это — оно было сексуальным, но не порнографическим — чтобы произвести на нее впечатление своими навыками. Он вспомнил, как выбросил его в сторону в своем кабинете. Он не помнил, чтобы видел это снова.

  — Она взяла его, — сказал он вслух, обращаясь к телевизору. «Она украла его у меня. Это была не она! Это было мое!»

  Он думал, что попадет в тюрьму. Никто бы никогда не понял. Он смотрел, пока рисунки не исчезли, а репортер — стройная блондинка, подумал он, может быть интересной — перешла к политике.

  — Тюрьма, — сказал он. Объявление. Его карьера в руинах. Его выводили из здания в цепях: он видел это мысленным взором, длинные ряды насмешливых бывших коллег и их харриданских жен в перчатке, и он шел между ними, терпя их ухмылки и высокомерные улыбки. . Его одели бы в джинсовые рубашки и джинсы, с номером на рубашке, и заперли бы в камере с каким-то быдлом, который его изнасиловал.

  Он думал о самоубийстве — право, единственный выход. Прыжок, подумал он. Ощущение полета, а потом вообще ничего. Но он боялся высоты. Он даже не любил стоять слишком близко к окну.

  Ружье. Зажму пальцем, и ничего. . . Но это было бы очень грязно и разрушило бы его голову. Слишком. Повеситься, это было исключено: он будет страдать. Он мог представить боль, когда в последний момент цеплялся за веревку, пытаясь подтянуться. . . . Нет.

  Таблетки. Таблетки были возможны, если у него было время их накопить. Он мог бы пойти к Рэнди. Рэнди мог получить столько, сколько ему нужно, барбитуратов. Это был бы путь. Просто спать, чтобы никогда не проснуться.

  Слеза скатилась по его щеке, когда он подумал о страданиях матери, когда было найдено его тело. Он опустился в кресло у телевизора и закрыл глаза, представляя себе это. И вдруг тронуло злобой: Сука его не упустит. Она продаст всю его мебель, и вино, и ковры. Она обналичит его страховку жизни, какой бы жалкой она ни была, и все это останется у нее. Он видел это ясно, как видение: опись своих вещей, одежду, падающую в мусорку — в мусорку! — мебель, увозимую грузовиками и даже пикапами.

  Гнев переполнил его сердце, он вскочил со стула и пошел обратно на кухню, рыдая. Ударил кулаком по другой ладони, затем сунул костяшки пальцев в рот и кусал, пока не почувствовал, как лопается кожа. Она воспримет это как победу: она пережила его.

  Ну трахни ее. Трахни ее. Он кричал на стены: «НАХУЙ ЕЁ».

  Так что делать? Он снова сел, уставившись на коробку с Froot Loops. Ему нравилось рисовать, и он с самого начала знал, что у него будут проблемы, если его узнают. Значит, он был скрытен. У него все еще хранились некоторые изображения на компьютере в школе, но он мог избавиться от них.

  Он вздохнул и успокоился. Вещи не были полностью из-под контроля. Еще нет. Ему нужно заняться чем-нибудь, привести себя в порядок, на всякий случай.

  Его мысли вернулись к матери: сука. Он не мог поверить, что она была рада его самоубийству. Не мог в это поверить. В этом не было никаких сомнений: ясность его зрения несла безошибочный запах правды. Им нечего было сказать друг другу в течение пяти лет, но она могла проявить к нему достаточно преданности, чтобы пожалеть о его кончине.

  Еще больше слез собралось в уголках его глаз. Никто не любил его. Даже Барстад — она просто хотела секса.

  — Я один, — сказал он. Его рука болела, и он посмотрел на свои костяшки пальцев. Они сильно кровоточили; как это случилось? Он был сбит с толку кровью и болью, но также чувствовал нарастающий гнев. "Я одинок."

   6

  Небо бурлило , но не было ни снега, ни дождя, когда Лукас добрался до мэрии. Он выпил слишком много кофе и остановился в мужском туалете; Лестер, заместитель начальника отдела расследований, стоял лицом к писсуару, когда Лукас вошел внутрь и припарковался рядом с ним. — Что вы думаете о мэре? — спросил Лестер.

  — Будут некоторые изменения, — сказал Лукас.

  — Не думаю, что Роз-Мари будет переназначена, — мрачно сказал Лестер. «Возможно, я застряну где-нибудь в зарослях».