Вычеркнутый из жизни. Северный свет

И тут блестящая карьера впервые омрачилась тенью. Брак оказался неудачным. Генри смутно припомнил рассказ Алисы о том, что через год жена Сомервилла развелась с ним, несколько месяцев позировала для рекламных объявлений, восхваляющих средства для мытья волос и питательные кремы, чуть было не вышла замуж за австрийского барона и, наконец, стала редактором отдела мод в «Глобусе», где и подвизалась до сих пор с огромным успехом, благодаря чему Мигхилл, пользовавшийся услугами светских красавиц, чтобы придать своей газете определенный шик, проникся к ней отеческой привязанностью.

Возбуждающее действие кофе закончилось, и Генри стал впадать в тупое оцепенение, так что, когда молодой секретарь появился вновь и с таинственным видом пригласил его в кабинет, он забыл проглотить две таблетки, которые обязательно собирался принять перед самым разговором.

Сомервилл, одетый в свободный серый костюм с красным галстуком и темно-алой гвоздикой в петлице, сидел за столом и подписывал письма. Когда Пейдж вошел, он продолжал работать и целую минуту не поднимал головы от бумаг. Затем повернулся на вращающемся кресле, привстал и протянул руку. Владелец «Утренней газеты» был невысок, широкоплеч и выглядел старше своих сорока пяти лет. У него была короткая шея и апоплексический цвет лица, который еще больше подчеркивался галстуком, гвоздикой и маленькой, но очень заметной багровой родинкой под левым ухом. Налитые кровью глаза свидетельствовали о повышенном давлении; он держался как очень занятой человек, не выносящий ни глупости, ни неопытности, ни вмешательства в свои дела. Снова опустившись в кресло, он закинул ногу на ногу, оперся на спинку и начал бесцеремонно разглядывать Пейджа.

Генри сел на предложенный ему стул рядом с антикварным письменным столом и подумал, что такой прием не обещает ничего хорошего. Сомервилл, казалось, выжидал, чтобы Пейдж заговорил первым, а затем, словно почувствовав всю затруднительность его положения, сам начал беседу, переходя прямо к делу:

– Жаль, что вы не предупредили меня о своем приезде. Мы могли бы вместе позавтракать. Во всяком случае, разрешите поздравить вас – сражались вы блестяще. Одно время мне казалось, что вы нас побьете. Теперь же, насколько я понимаю, наши разногласия закончились.

– Не совсем. – Генри испытывал мучительную неловкость, ноги его дрожали, но, заговорив, он снова обрел мужество. – Прошло уже почти два года с тех пор, как вы купили «Хронику». Признаюсь, я отнесся к этому враждебно и был предубежден. Вы имели полное право конкурировать со мной, основав в Хедлстоне свою газету. Раз там нет места для нас обоих, жители города должны были выбрать, кому оставаться. Ну, они и выбрали… Я приехал, чтобы просить вас отнестись с уважением к их выбору.

Помолчав, Сомервилл ответил:

– Симпатии публики непостоянны. Положение может измениться за одни сутки. «Хронику» все еще раскупают, и мы намерены ее продавать.

– Нет, – покачал головой Генри. – Будем говорить прямо. Вы попытались заставить меня отказаться от газеты и потерпели неудачу. Ради всего святого, оставьте теперь «Северный свет» в покое!

– Я не вполне вас понимаю, – сказал Сомервилл резко. – После всех усилий, какие мы затратили на Хедлстон, вы просите нас убраться восвояси, поджав хвост?

– Я прошу вас не публиковать определенный материал.

– Не публиковать материал! Мой дорогой сэр, вы меня изумляете. Наш первый принцип, наш моральный долг – никогда ничего не утаивать от читателей.

– Но ведь материал этот не представляет общественного интереса. Дело касается только меня и моей семьи.

– Мне, собственно, дорогой сэр, ничего не известно. Я даже не совсем понимаю, о чем вы говорите. С другой стороны, в Хедлстоне все, что касается вас, несомненно представляет общественный интерес. Я полагаю, что мой тамошний редактор придерживается именно этой точки зрения.

Генри почувствовал, как у него пересохло во рту.

– Речь идет о давно забытой истории, извлечь ее на свет сейчас – значит только причинить страдания многим ни в чем не повинным людям.

– О господи! – воскликнул Сомервилл с неожиданной грубостью. – Ну что вы такое мелете? Мы живем в середине двадцатого столетия. На щепетильности теперь далеко не уедешь. В нашем деле всегда кто-то кому-то набивает шишки. Не могу же я лично просматривать каждое слово, которое попадает в «Хронику». Я вполне полагаюсь на своего редактора и предоставляю ему самому решать подобные дела.

Пейдж не смог скрыть овладевшего им чувства горечи:

– А он, разумеется, собирается предать гласности эту историю, исходя из самых высоконравственных побуждений.

Сомервилл раздраженно дернулся и нетерпеливо взглянул на часы, словно собираясь положить конец разговору.