Выдумщик

Помню, читал он уже поздний цикл, из огромной книги своих сочинений, и два часа зал слушал, завороженный, хотя там вообще не было слов – во всяком случае, тех, которые мы знали, – только рокот и клекот букв – но в этом было свое содержание, которое пересказывать банальными фразами и словами б/у невозможно. И это и есть собственно поэзия. Соснора – это единственный чистый поэт, лишенный всех примесей, того сахара, которыми поэты послабже взбадривают свои строки, – то есть нет политики, лирики, «актуальности», гражданской смелости, философии и т. д. Это все, как доказал он, – примеси, шлак. Настоящий поэт говорит лишь своими словами, не замаранными никакой «службой» в смежных сферах. Такое он отсек сразу, отпечатав эту заповедь в строках про Евтушенко: «Почему ты вышел в люди, почему не вышел в море?[3]» И всё! Он никогда не вел разговоров об обстоятельствах, трудностях, малых гонорарах и уж тем более о жилищных условиях. Однажды он только мне сказал – уже с трудом, тогда он уже терял дар речи, не проговорил, а просипел: «Я живу далеко, на бульваре Новаторов, и правильно – я же новатор». «Я на каторге словес тихий каторжанин!» – драгоценную свою строчку произносил он с коварной своей улыбкой. «Тихий» – в том смысле, что никогда не выступал на съездах и стадионах, где поэзию фактически не слышат, а ловят лишь «смелые мысли». «Тихий» – это, судя по насмешливой интонации и коварной улыбке, скорее значит – «опасный». А стихи его не тихи, грохочут, как обвал в горах. В конце жизни – он онемел, в смысле, не мог говорить. И оглох. И тем не менее – появлялся везде уверенно, со своей хитрой улыбкой, зная все свое – и не интересуясь прочим. И остался кумиром, идолом молодежи, образцовым поэтом, не подчинившимся никому и ничему, только – буквам, соединяя которые, был непревзойден. А так – я не уверен, что он знал, с чем мы боремся в данный конкретный момент. Строки его – не ко времени, а навсегда. Он умер – но сила его действует и будет действовать долго. Он уже диктует нам. Он запретил на прощании с ним говорить какие-либо речи о нем. Вдруг слова окажутся не того качества, как он привык, – и ему впервые придется такое терпеть. Прощай, Виктор! Такие, как ты, – навеки. Может быть, когда-то забудут имя, но созданный тобой идеал – никогда!

И сейчас, когда я пишу эти строки в Комарово, под окнами бушует «Соснора-фест», шумят ученики Сосноры, уже седые, и молодые, кудрявые, тоже называющие себя его учениками. Стихи его произносят торжественно, как заклинания, и чем стих таинственней, тем сильнее впечатляет. Своим творчеством и обликом он сумел заколдовать все поколения, включая нынешнее, как бы плохо обучаемое. И это не удалось никому, кроме него.

В 1968 году, 30 января, в разгар «чехословацкой свободы», которая чрезвычайно возбуждала и нас, в Доме писателей мы провели литературный вечер-демарш, на котором выступали Бродский, Довлатов, Городницкий, Марамзин, Уфлянд и я. Вел этот вечер Яков Гордин и тоже, естественно, читал. Ничего такого особенного мы не выдумывали, просто читали то, что писали. Бродский, уже вернувшийся из северного своего уединения, читал: «Теперь так мало греков в Ленинграде, что мы сломали Греческую церковь…» О чем? Об охране памятников! Но само его появление на «большой сцене» вызвало бум. Зал был полон прекрасных, элегантных, интеллигентных людей, что, помню, поразило меня: вот какой у нас город! И успех был ошеломительный, каждый себя показал.

Наутро мой телефон дребезжал непрерывно. Все ликовали. Пошла новая, замечательная жизнь, о которой раньше мы только мечтали! Вот телефон снова затренькал, и я радостно произнес:

– Алло!

Пошла долгая пауза. Что-то в моей интонации не устраивало звонившего. Помню тяжелое ощущение от этой глухой паузы после нормальных человеческих голосов.

– Вам звонят из Комитета государственной безопасности! – голос опять же глухой, как из подземелья. Так там, наверное, и застрял по работе. – Нам нужно с вами встретиться.

Были варианты дерзких ответов… Но стоит ли портить настроение из-за одного?

– Конечно, конечно! Разумеется! Непременно. Немедленно! – что еще можно добавить, подумал я.

На том конце провода повисло молчание. Видно, они привыкли к другой реакции на свои звонки и мой ликующий тон озадачил абонента.

– Вы поняли, откуда вам звонят? – проговорил он. – Из Комитета государственной безопасности! – повторил он.

– Да, да! Слушаю вас!

Чуть было не добавил: «Ждал вашего звонка!»

Но так уж совсем его радовать не хотелось.

– Давайте встретимся… сегодня. В шесть часов вечера.

– Ой, а раньше нельзя?

Опять слышу молчаливое изумление. Никто, видимо, еще не был настолько нетерпелив!

– …Ладно! Приходите в четыре! – хмуро сказал он.

Первый успех в борьбе с силами реакции.

– Прямо к вам?

Почему-то не пригласил… Видно, не убрано.

– Мы с вами встретимся на углу… Литейного и Петра Лаврова.