Выдумщик

Я искал в пиджаке монету,
Нищим дать, чтоб они не хромали.

Вечер, нежно-сиреневым цветом,

Оказался в моем кармане.
Вынул.
Нищие только пялятся.
Но поодаль, у будки с пивом,
Застеснялись вдруг пыльные пьяницы,
Стали чистить друг другу спины.
Рыжий даже хотел побриться.
Только черный ему отсоветовал.
И остановилось поблизости
Уходившее было лето…[4]

Я мог бы цитировать бесконечно, но слышу (и слышал всегда) голоса: „Какой-то это не наш поэт!“ Русский поэт, по мнению большинства, обязан быть трагичным, активно делиться горем… может, из-за этого и столько горя у нас?! А Уфлянд – солнышко. Услышав о столкновении Уфлянда возле кафе „Вольф и Беранже“ с машиной, величественный Бродский отбросил свои лауреатские дела и написал Волосику:

Пока срастаются твои бесшумно косточки,
не грех задуматься, Волосенька, о тросточке.
В минувшем веке без нее из дому гении
не выходили прогуляться даже в Кении.
И даже тот, кто справедливый мир планировал,
порой без Энгельса, но с тросточкой фланировал.
…Но вот теперь, случайно выбравшись с поломками
из-под колес почти истории с подонками…
…чтоб поддержать чуть-чуть свое телосложение —
ты мог бы тросточку взять на вооружение.
В конце столетия в столице нашей северной
представим щеголя с улыбкою рассеянной,
с лицом, изборожденным русским опытом,
сопровождаемого восхищенным ропотом.
когда прокладывает он сквозь часть Литейную
изящной тросточкою путь в толпе в питейную.
Тут даже гангстеры, одеты в кожу финскую,
вмиг расступаются, поблескивая фиксою,
и, точно вывернутый брюк карман – на деньги,
Взирают тучки на блистательного дэнди.
Кто это? Это – ты, Волосик, с тросточкой,
интеллигентов окруженный храброй горсточкой,
вступаешь, холодно играя набалдашником,
в то будущее, где жлобы с бумажником
царить хотели бы и шуровать кастетами.
Но там все столики уж стоики с эстетами
позанимали, и Волосик там – за главного:
поэт, которому и в будущем нет равного![5]

Свое будущее Волосик, конечно, создал, и даже – жил в нем. Но, наверное, он не чувствовал бы себя столь превосходно, если бы не великолепное окружение, неповторимая творческая среда той эпохи. По тем же улицам ходил, сопя вечно простуженным носом и подтягивая великоватые, кем-то подаренные штаны, гениальный и ужасный Олежка Григорьев, бормоча что-нибудь вроде: „Да, я ходил в ХимСнабСбыт. Но был там жестоко избит…“ Похоже на его жизнь. И тем не менее – он был поэтом состоявшимся, любимым всеми, кому это позволяла должность, а порой даже и теми, кому не позволяла… Сам Сергей Михалков ругал его! Но потом, говорят, пытался помочь. Первое – достоверно, второе – проверяется.

Помню, как Олежка явился ко мне через месяц после выхода из „Крестов“ и рассказывал мне о тюрьме так увлекательно и, главное – бодро, что я вполне искренне (и даже учитывая советское время) посоветовал написать ему о тюрьме детскую книжку. Полезная бы книжка была – о взгляде, меняющем привычное, – годилась бы и не только в тюрьме. Кстати (замечу для нытиков-профессионалов), Григорьев выполнил там норму кандидата в мастера по гимнастике… Может, и выдумал. Но – какая разница?