Выдумщик

Уфлянд после столкновения с автомобилем как-то сник, ходил заторможенный и рано умер. А ведь сколько в нем было радости! Так и не дождался настоящего признания, звания «крупного поэта» нашей эпохи, по причине легкого своего характера… а ведь другие только тяжелым характером и берут, и всюду красуются… Эх!

Пережил всех – и слава богу, жив до сих дней буйный Глеб Горбовский, который в общем-то «той же закваски», что и остальные герои этих воспоминаний.

…Я лежу на лужайке,
на асфальте —
в берете…
Рядом – вкусные гайки
лижут умные дети…
Я лежу – конструктивный,
я лежу – мозговитый,
не банальный,
спортивный,
с черной оспой —
привитой…[6]

Стихи его той поры пронзают нас и сейчас:

Ходит умница по городу,
Носит серые глаза.
Ходит сильная и гордая,
Словно горная коза…

Может, я служу в милиции,

Может, я в пивном ларьке
Разбавляю кровь водицею
В незнакомом мужике…

Может, я иду по улице,

Пьяный, боком по стене…
Хорошо, что ходит умница
И не знает обо мне[7].

Горбовский пережил многих, потому что иногда вдруг отказывался от пьяного имиджа, несколько десятилетий не пил, писал прозу и вдруг опять вернулся в прежнее свое «грозное состояние». И в последних его стихах (как, впрочем, и в ранних) больше всего торкает неповторимая его «хриплость», бесшабашность, порой злость, которую другие поэты испуганно скрывают, а Глеб – нараспашку, как есть. И он, в отличие от благополучных поэтов, написал то, что можно написать, лишь сильно рискуя.

Понятие «проклятых поэтов» появилось во Франции, и они сказали всем то, что до них никто не решался, – и к ним пришла слава. Мы таких же своих почему-то не ценим, побаиваемся, вспоминаем не часто, предпочитаем «гладких», чтобы не растревожили. Пора вынуть затычки из ушей, снова услышать те вольные голоса и поднять наш «Портвейновый век» на нужную высоту, на отдельную высокую полку, снять с этого времени и авторов флер неудачи, провала. Всем бы такой «провал»! «Эх, если бы не портвейн!» – говорят те, которые никогда в жизни не рисковали и поэтому не создали ничего существенного. Что понимают они? Вот Париж – был бы без шампанского и, более того, без горчайшего абсента? Нет! Это все как раз понимают. А про портвейн говорят как-то упадочно. Мол, «не вышло у наших горьких пьяниц ничего! (Как всегда, принижаем свое.) Такое уж время жестокое было, раздавило. И сами они погубили себя…» Да они столько сделали, что можно и умирать! Не жалейте их – бесперспективное дело, зря только надорветесь. Лучше позавидуйте им. Как и другие гении, жертвуя здоровьем и жизнью, они создали свой неповторимый, пусть не Серебряный – но другой, гораздо более близкий нам, «Портвейновый век». Они имели силу и отчаянную решимость – выбрать свой путь и бесшабашно пройти его, несмотря ни на что и не боясь гибели… Впрочем – если делать помпезный их юбилей – обязательно случится какое-то безобразие: «всеобщее одобрение» с ними несоединимо. И слава богу! Лучше всех сказал про них Блок – сам из той же компании:

…Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцой,
А вот у поэта – всемирный запой,
И мало ему конституций!

Пускай я умру под забором, как пес,

Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала![8]

Кстати, это любимое (из Блока) стихотворение Горбовского – и однажды он, в расцвете застоя, прочел его в телестудии с присущей ему яростью. Правда, без предупреждения, что считалось тогда недопустимым. Ну и что? Казалось бы, что такого? Блок. Классик. Школьники ленятся его учить. Всё как надо. Только что издан миллионным тиражом в двух солидных темно-синих томах. И вдруг – услышали! И сразу – шквал паники: «Кто это написал? Как пропустили?» Настоящая поэзия опасна всегда, со всеми вытекающими и втекающими составляющими. Но герои не побоялись самых отчаянных обстоятельств и законсервировали в вине свои судьбы и строки. Честь им и хвала. Им есть чем гордиться.