Выдумщик

– Эй! – донеслось до меня… Первая человеческая реплика.

Я страстно усадил ее в поезд (увы, не мой!).

– За вафлями! – крикнул я и исчез.

Возможно, она подошла потом к окну. Но долгие проводы – лишние слезы. И никто не испортит мне сюжет!.. Разумеется, кроме меня самого.

Писателями становятся не только за письменным столом, но и за ресторанным. Сколько мудрости я впитал там! В старинном зале с огромными окнами на Неву, с гербом Шереметевых, светящимся в глубине на большом витраже, побывали все писатели нашего города, составившие нашу гордость и наш позор. Впрочем, будучи человеком излишне мягким, я никого из увиденных там лично мною позором заклеймить не могу. А происходило там многое.

Одно из первых на моей памяти бурных событий – свержение прежде всевластного писательского вождя Александра Прокофьева. Я, как всегда, опоздал. Не имея достаточных сил и знаний, чтобы сразу и решительно принять чью-нибудь сторону безоговорочно, я всегда отвергался компанией любых заговорщиков любого направления. Как Пушкин, мог бы заметить я. Поэтому зашел я в Дом писателей тогда случайно и по количеству возбужденных людей в ресторане понял, что кончилось общее собрание и, судя по всему, кончилось какой-то победой: за всеми столами ликовали. Безмолвствовал только один стол, причем безмолвствовал так грозно, что никто не приближался к нему. Толстый, низкорослый Прокоп (как называли его за глаза), еще час назад всемогущий Прокофьев, сидел набычась. Точнее сказать – «накабанясь». С огромной головой, налитой кровью, с белесой щетиной, тяжелым взглядом исподлобья, он больше всего походил на разъяренного, затравленного собаками кабана. К нему не подошел ни один из победителей – и не потому, думаю, что он был теперь никто, а потому что его боялись по-прежнему, хотя никакой официальной должности он теперь не занимал. Собрание проголосовало большинством за снятие его с должности председателя.

Лихой рубака времен Гражданской войны превратился в грозного партийного «кабана» не сразу – многие вспоминали и его удалой, независимый нрав, его отличные стихи в напевном, народном стиле. Не с ним одним это произошло: когда-то ничего не боялись и Николай Тихонов, и Константин Федин. Кого нельзя взять угрозами – обольщают властью. И нельзя сказать, что Прокоп сразу превратился в свинью. За Ахматову он заступался: когда ее хотели вдруг выселить из квартиры, она позвонила ему, и он велел ей никому не открывать и сам помчался в Смольный, как «разъяренный кабан», который пока еще не топтал своих, а защищал. И Ахматову тогда не выселили.

О нем вспоминал Виктор Конецкий:

– Ну что у нас теперь за начальники? Вот Прокоп был – это да! Любую дверь ногой открывал! Да так, что все эти секретутки летели кувырком, пикнуть не смели! Куда хочешь без доклада входил – и все по стойке смирно стояли!

Конецкому, тоже склонному к такого рода поступкам, Прокоп был люб. Но выросло совершенно новое поколение. «Красным командирам» смеялись в лицо. «Что вы там напартизанили? Загубили страну!» Такого Прокоп вынести не мог. Утешение находил он в вине, а точнее, в водке и, как ни странно, в общении с простыми людьми. «Они-то видят, что я отличный мужик. И не заборзел, не зазнался – любого за стол зову. Нет – народ меня любит и стихи слушает! Это только вот „эти“!» Но «этих» становилось все больше, и постепенно и престиж, и влияние переходили к ним. «Ну что за поэт этот Бродский? – переживал он. – А гонору, что твой Пушкин!» Прокофьева игнорировали. Но все же он был поэтом! Пусть даже когда-то. И помогать людям старался, и был прежде смел. И так, чтоб ни один к нему в конце жизни не подошел… это правильно? Это победа справедливости и добра? Почему-то верх у нас всегда берут только крайности – то эта, то та. Я, естественно, тоже не подошел. А если подошел бы, то был бы заклеймен: «К Прокопу подался – но по дури не рассчитал, опоздал!» Вот бы я что получил за свою доброту! Зверская у нас жизнь.

Да и Прокоп уже страшен! Время от времени он своей огромной бордовой лапой брал графинчик, казавшийся в его пальцах крошечным, и наливал в маленькие рюмочки – себе и сидящему перед ним верному другу и оруженосцу Толе Чепурову, представлявшему из себя несколько смягченную копию Прокопа. Надо думать, что то был не первый, и даже не третий графин.

Конечно, наломал он немало. Ни Евтушенко, ни Вознесенский, ни Ахмадулина не глянулись ему. Или это он уже – в алкогольной ярости крушил все? «Старик Прокофьев нас заметил и, в гроб сводя, благословил». Такая вот эпиграмма осталась в память о нем. Заслужил? Заслужил. Мы победили? Да… И что получили?