Выдумщик

Пировали недолго. После Прокофьева был, кажется, Шестинский, которого взяли на повышение в Москву, потом, ненадолго, Дудин, Гранин. Потом три года был какой-то «замороженный» Холопов, похожий как две капли воды на знаменитого французского комика Луи де Фюнеса, но отнюдь не такой прелестный. Холопов по заданию партии исключал из Союза писателей Ефима Эткинда при почти полной поддержке секретариата. Эткинд вообще много, с точки зрения начальства, позволял себе, а конкретной причиной исключения была его статья про то, что при советской власти Пастернак и другие великие могли выжить лишь благодаря переводам. Эткинд был исключен Холоповым из Союза писателей и гордо уехал. Потом пришли из обкома и назначили начальником Чепурова. Надолго. Писатели, измученные «эпохой перемен», полюбили его. Он имел связи – почти как Прокофьев, и был к тому же дружелюбен, внимателен и, как ни странно, скромен. Не было в нем звериного прокофьевского рыка, того гонора. «Я понимаю, что я поэт средний, – виновато говорил он, выпивая с коллегами. – Но вот, назначили! Делаю, что могу!» И делал, помогал – выпускать книги, получать квартиры. Притом и стихи его были вполне пристойные, не фальшивые. Чепуров – это было лучшее для того времени. Впрочем, я тогда по «служебной лестнице», которая вела прямо от входа на второй этаж, и не думал тогда подниматься, и даже не знал, что именно там находится, – только вниз, и по сырому коридору мимо гардероба и туалета, возле которого стояла почему-то величественная статуя Маяковского, чей правый ботинок, торчащий вперед, пьяные писатели то и дело отламывали, пытаясь найти в нем поддержку и всей тяжестью наваливаясь на него. Дальше шла уже роскошь, начинался дворец (до этого мы шли через помещение «служебное», а тут – короткая мраморная лестница с бронзовой скульптурой (исчезнувшей в боях за свободу), и у подножия лестницы – настоящий, парадный вход во дворец). Казалось бы, здесь и надо впускать писателей. Ан нет! Мы прислуга таки. Только в гробу удавалось пройти через эти двери – но торжественной панихиды в актовом зале удостаивались не все. Так что нам парадная и в гробу не светила.

«Ну что за власть такая дурацкая? – страдали мы. – Только в гробу через парадную и пропустят!» Мы были правы, благородны, смелы. Вот только знать бы тогда, что после десятилетий борьбы и побед дворец этот вообще исчезнет для нас!

В ресторане (с резными черными стенами, мрачноватом) жизнь бурлила, стоял постоянный гвалт. Почему тогда так активно пили? С горя? А что? Нормально! Особой лаской нас не баловали. Только лауреатов. Но главное – алкоголь значительно ускорял литературные дела, убирал препоны между редактором и автором, между начальником и подчиненным, между талантливым и бездарным – в его сорокоградусной благодати все были удачливы и равны. Сейчас негде, увы, и, главное – незачем выпивать. Остался лишь депрессивный вариант. Сейчас алкоголь не решает ничего, только все портит. А тот тесный, дымный, пахучий гвалт, варево тогдашней литературы сменилось теперь холодным свечением компьютеров, сухой скудостью электронной почты. Поэтому и литература теперь так скудна и суха. А тогда… Громогласный прозаик Кутузов орал на могучего критика Емельянова, потом тот, набрав прокуренного воздуха в легкие, отвечал в том же стиле ему. При этом они обожали друг друга и жить долго в разлуке не могли. И все их вопли, от которых дрожали витражи, их безумные возлияния, объем которых даже страшно сейчас представить, никогда не приводили их к ссорам. Никогда! Разве что к дракам – но то было не в счет. Драка – лишь короткий праздник души, небольшая передышка для измученного разума. Здесь же и мирились.