Выдумщик

Пришлось перевоспитывать наших красавиц все-таки не на заводах, а в специальных профилакториях. Жены начальников по тогдашней установке обязаны были работать. Желательно, конечно, на руководящих должностях. И Киров назначил свою, Марию Маркус, на важный пост – директором вендиспансера, на Большой Подьяческой улице, на базе больницы имени Нахимсона, который тоже, как и жена Кирова, к медицине ни малейшего отношения не имел. Но главное – Киров страстно хотел устранить эту городскую проблему.

Затея с профилакторием, однако, с треском провалилась – хотя Киров был упрям и не собирался сдаваться. Он старался помогать супруге и даже вечером заезжал на машине и забирал ее. Дело плохо ей удавалось: ее разговоры о том, что продажная любовь безнравственна, встречалась репликами типа: «Да с такой, как ты, и даром никто не пойдет!» Основные усилия ее уходили на то, чтобы уговаривать этих «тружениц», ныне раскрепощенных, не ходить вечером «на промысел», но ее призывы брать пример с пламенных революционерок – Клары Цеткин и Розы Люксембург понимания у «пациенток» не находили – более древняя профессия влекла их сильней. Профилакторий находился на Большей Подьяческой улице, которая оставалась «стезей порока» и при большевиках, и пациентки профилактория могли договариваться с торговцами с Сенной или матросами прямо из окна.

Все кончилось громким скандалом. Двое молодых практикантов-медиков внимательно отбирали лучших – и в результате в самом центре города, на площади Лассаля, был накрыт элитный притон «с афинскими ночами» под руководством этих самых практикантов. Сам Орджоникидзе, друг и соратник Кирова по Гражданской войне и по жизни, был послан в Ленинград «для решения вопроса». Без московского гостя, члена ЦК, дело могло зайти не туда, имя Кирова приклеилось к этой истории явно некстати. Орджоникидзе уговорил Марию Маркус уволиться, хотя она не хотела уходить, «не выполнив задания партии»… Но все же уволилась.

Профилакторий, утратив покровительство Кирова, был вскоре переведен в Свирский монастырь на полутюремный режим, и клиенткам пришлось перековываться на лесоповале.

А пьяниц-рабочих прорабатывали теперь на собраниях с участием жен: без «семейного гнета» ну никак нельзя! Провалившееся «освобождение женщин» сворачивалось. Так же, как и мужчин. Это был чрезвычайно трудный период. Прикончили НЭП, и временное изобилие иссякло. Снова возникли проблемы даже с хлебом. Вместо обычной трудовой недели ради индустриального рывка учредили рабочие десятидневки, с непонятно как назначаемыми редкими выходными… За опоздание на час могли уволить, а потом уже – и посадить. Вот тебе – и «стали хозяевами фабрик и заводов»! За что боролись…

– Ну что ж! Раскупили! – Юра выдал мне пачку денег, давно мною не виданных. Я даже залюбовался. – Поздравляю! – Юра вздохнул.

– С чем?! – вдруг вырвалось у меня.

– Да. Действительно! – Юра произнес. – Когда в детстве – твоем детстве – я наблюдал за тобой и радовался твоим способностям… Об этом ли я мечтал?

– А я – об этом ли? – вздохнул я.

– Ну так и иди отсюда! – Юра сказал. – И больше не попадайся!

– А куда?

– Откуда пришел.

– …Второй раз меня спас! И в этом же самом месте, – пробормотал я.

Но он лишь сухо кивнул.

Второй раз я возвращался по этой улице. Но настроение почему-то было не такое счастливое, как тогда.

В любимом издательстве, в котором я вырос и которое долго было на замке, вдруг появились, говорят, какие-то незнакомые люди (по слухам, заправлял бывший завхоз), и пошел шепоток, что «некоторых» будут печатать. Причем – не лучших, а худших: они теперь лучшие! «Некоторых» уже было видать на прилавках возле метро: оскаленные черепа, кривые ножи с капающей кровью. Их час! Как до меня донеслось, нужен секс, насилие, но побеждать должно добро. Сделаем. При социализме выжили! А капитализм облапошим. Уж завхоза переиграем! Насилие, секс… Нашли чем испугать. Целое лето я просидел над рукописью – сюжет летел как стрела – давно так не отдыхал. Название «Будни гарема». Гарем муз, вдохновляющих писателя. Но – в конкретных дамах. Муза торговая, муза зарубежная, муза подлинная, но кое в чем тех муз обскачет. И явился в издательство… Полное запустение, открытые двери кабинетов, где когда-то решались судьбы. Хлопнула форточка. Вздрогнул. Что-то произошло. Из дальнего конца коридора, загибающегося влево, где раньше были хозяйственные службы, послышались шаги. Но какие-то деревянные. Буратино какой-то идет! Никогда здесь не слышал таких шагов. Именно – стук. На ходулях они, что ли, ходят, чтобы разговаривать свысока… Нет! Вывернул из-за угла. Без носков. Но – в сабо. Такая деревянная обувь. Видимо, сами делают, вместо книг.

– Ложь на стол. С электричеством вот разберемся – полистаю.

– Ну что же… Оперативно. Через недельку зайду?

– Можешь! Закурить не будет?

– Не курю.

Он застучал обратно.

– Э-э! – крикнул я. – Рукопись оставил!

Он, не оборачиваясь, махнул рукой.

Однако через неделю компетентно заявил:

– Сексу мало, старик!