Выдумщик

И вдруг – грохот, звон. Это Володя Марамзин швырнул чернильницу в главного редактора издательства, как в какого-нибудь Александра Второго! Взорвал и себя, но осколки, конечно, поцарапали и «Горожан». В кого еще летела чернильница, кроме несчастного главного редактора, которому партия доверила этот пост? Да во всех она полетела! «Да гори оно все синим пламенем, и чужие, и надоевшие свои, и туркменские всадники, и тетеньки из „Детгиза“! Покидаю вас. Марамзин».

Битов! Вот кто направил меня! Сначала я блуждал, не находя себе места. Ведущий литературного кружка при газете «Смена» Герман Гоппе, выслушав мои стихи (прозу я читать не решился), произнес со смаком: «Вот говорят про молодежь: „Уж лучше пусть пишут, чем пить!“ А тебе я скажу: лучше пей!»

И с такой путевкой я вышел в жизнь! Но был не полностью согласен с ней, хотя пить не отказывался. Но потом я увидел Битова и понял сразу: серьезно там, где он. И вскоре я был в литобъединении при издательстве «Советский писатель», в том самом Доме книги, бывшем Доме Зингера, где до нас бегали по лестницам Заболоцкий и Хармс, шествовали Алексей Толстой и Самуил Маршак, а совсем передо мной отучились и вышли в люди Конецкий, Голявкин, Курочкин, Горышин и другие титаны. Иногда они сюда приходили, но общались в основном между собой. С нами беседовал только Битов, который был нашим старостой, был силен характером, и его тяжелого взгляда боялись многие, и, как ни странно, даже советские начальники. За их спиной, казалось бы, стоял весь советский строй, но в Битове они чуяли силу, которой уступали. Поймал и я его тяжелый взгляд, почуял силу, которая с годами (а порой уже и тогда) переходила в свирепость, – но я решил не уступать ему, ни в чем. Мне и уступать-то нечего, и так я на краешке стою! Я лучше посмотрю, чем он так силен, – может, мне пригодится? Он, конечно, почувствовал сопротивление в тихом новичке, никак не выражавшееся – это его и раздражало – внешне. Может быть, только в глазах? И взгляды наши скрещивались за десятилетия нашей дружбы-вражды неоднократно. Помню, как мы выходили после очередного занятия. К концу наших бдений Дом книги уже был закрыт, и мы шли по черным лестницам и коридорам. Впереди уверенно и даже тяжело шел Битов вместе с нашим тогдашним учителем Михаилом Леонидовичем Слонимским, последним из «Серапионовых братьев» – знаменитого, слегка безумного литературного кружка. Из «братьев» больше всего прославились Зощенко, жертва советского строя, и Константин Федин, плодовитый советский писатель, впрочем, совсем неплохой. Был фильм по его роману, вполне увлекательный. Слонимский свою славу до нас не донес, но сама личность его была колоссально важна для нас. Он был явно «другой» старик. Таких стариков мне прежде не попадалось – за ним стояла незнакомая нам прежде жизнь, настоящая жизнь нашей литературы, совсем непохожая на соцреализм. Явная горечь и скрытые страдания чувствовались даже в его огромной согбенной фигуре. Сколько обид, компромиссов, унижений пришлось ему пережить (это чувствовалось), жестокая наша жизнь растоптала его судьбу и его книги – говорят, компромиссные. Тем не менее веяло от него – непогибшим достоинством, неподкупной серьезностью, не допускающей банальности и вранья, нищим аристократизмом – даже папиросы, самые дешевые, закуривал он как-то изысканно. Какие же люди были тогда – если даже от него, далеко не первого, взгляда не оторвать! Есть чему поучиться – не приступая еще к конкретным занятиям. Слонимского я «жадно вдыхал»: в нем был горький, нерасчленяемый на части аромат неведомой нам жизни.

Они шли впереди нас по коридору, и Битов говорил Михаилу Леонидовичу:

– Ну вот – оттянул я срок в Комарово, что-то там «натворил», могу почитать на следующем занятии.

Я жадно ловил эти бесценные слова: Комарово, творить… Так вот как это делается! Надо и мне это сделать, не забыть. Потом каждое из этих слов превратилось в огромный кусок жизни, но поймал я их там, на ходу.

Мы вышли на темный канал Грибоедова из узкой боковой двери, постояли на ветру. Слонимский, простившись с нами, уходил по каналу, где чуть дальше стоял большой писательский дом, в котором многие тогдашние писатели (разумеется, много печатавшиеся) имели квартиры. Тускло светящийся в сумерках дом буквально слепил меня – мысль о том, что и я когда-то туда войду, казалась невероятной. Это все равно что поселиться на солнце!