Выйди из шкафа

— Куда попугая теперь денут, как думаешь? — не унимался Тим. — Может, себе забрать?

— Давай потом с этим, хорошо?

— Да-да. — Тим перевернул рюмку набок. — Там еще вещи раскиданы, видела? Тюки какие-то, прямо как у Павлинской.

— Это кто? — не поняла Ельцова.

— Мать его. Она такая же. Они одинаковые вообще. Даже пахнут! Нет, ты понюхай.

Потянулся к своим вещам, оставленным на стуле, схватил шарф, сунул Ельцовой под нос. Ельцова втянула запах, почувствовала только обычный парфюм. Сама дарила его Тиму на двадцать третье февраля. Но согласно покивала.

— Надо ей позвонить! — Тим хлопнул по столу, зазвенели рюмки. — Нет, черт, я не знаю ее телефона… Надо ехать…

— Тим, четвертый час утра. Все завтра.

— Да… Завтра… Я же ему синопсис написал, Тань. Пока ехал… Написал же. Зуеву отправил…

— А Зуев что? — спросила Ельцова и налила еще по одной.

— Он мне позвонил… — тихо ответил Тим. — Когда полиция приехала. Я в кухне сидел. Скорая, все дела. Они осматривали, не увезли еще. И тут Зуев звонит. Я ему сказал.

— А он что?

Тим глотнул коньяка, поморщился.

— Сказал, что жалко, зато доптираж выстрелит.

Ельцова встала — кухня успокоительно покачивалась. Нашла пустую рюмку, налила в нее коньяка и поставила на край стола.

— К черту.

— Зуева?

— Всех. Зуева, доптиражи. Всех к черту. — Ельцова отошла к окну, вытащила из-за цветочного горшка пачку сигарет и распахнула форточку. — Буквы эти сраные. Они ничего не дают, только отбирают. Нельзя так жить, понимаешь? Как Шифман жил. Забился в нору, сидел там один, строчил буковки, вот и свихнулся. Нельзя ради них жить. Надо ради себя. Ради людей, Тим. Иначе можно ножницами в живот. Так, что ли, Шифман мечтал сдохнуть? Не думаю… Просто его никто не остановил. А надо, чтобы кто-то был. Чтобы кто-то всегда был. И что-то еще было. Кроме буковок. — Сделала две затяжки, сморщилась от дыма, потушила сигарету. — Давай выпьем за Шифмана.

Тим поднял рюмку.

— Давай за Мишу Тетерина.

Чокаться не стали, опрокинули в себя еще коньяка. У Тима зазвонил телефон.

— Не бери, — попросила Ельцова.

— Данилевский, — одними губами проговорил Тим и выскочил в коридор, повалив табуретку.

Ельцова стояла у окна и слушала, как Тим старается скрыть, что пьян.

— Нет-нет, я в порядке, не поздно, — тараторил он. — А вы как? Закончили? Вот только? Григорий Михайлович, нельзя же так! Вам отдыхать! Что? Врач? Да, врач! Завтра? Отлично? Во сколько? Очень хорошо! Я буду! Обязательно приеду! Да, спасибо! И вам! Доброй ночи.

Ельцовой было тихо и очень пьяно. Где-то дрищ, наверное, уже зарулил на частную парковку своего таунхауса с маленьким бассейном во дворе, который очень хорош летом, Таня, здесь так здорово, вам обязательно надо сюда летом, я один, родителям нужна природа, а мне и здесь хорошо, одиноко только, Таня, приезжайте. Но приезжать не хотелось. Хотелось стоять тут, слушать, как Тим треплется с престарелым профессором, и пить коньяк.

— Пора бы уже начинать жить своей жизнью, Тимочка, — сказала Ельцова, увидев в отражении окна, что тот вернулся на кухню и остался стоять, привалившись к дверному косяку. — Нельзя все время ради других. И ради буковок нельзя.

— Вот сейчас и начну. — Кажется, Тим улыбнулся. — Можно я к тебе перееду?

Конец.