Выход 493

Все так, но и не так. Крысолов подошел к столу, взял свою кружку, поднес к глазам. На прямоугольном столе осталось круглое белое пятно, словно дырка в именном солдатском жетоне. В кружке было сухо и пыльно, и лишь сухие мелкие веточки вишни подсказывали, что когда-то давно здесь был вкусный, пахнущий летним садом чай.

А от буржуйки тянуло холодом, как от могильной плиты, и уж совсем не верилось, что на ней когда-нибудь мог разогреваться тот закопченный, хоть и азартно вздернувший кверху нос чайник.

Пыль. Все укрыто ею как мягким, ворсистым ковром. Она везде. Она на всем. Она засеивалась здесь, равномерно ложась, слой за слоем, на протяжении многих лет. И никто… никто ей не мог помешать. Никто не мог уничтожать, ежедневно стирая ее влажной тряпочкой. Никто… Никто, потому что здесь давным-давно никого нет. Потому что нет никакого Иваныча, нет никакого Адольфа, они всего лишь продолжение мрачной легенды об ушедших на дно озера детях. Они прекратили свое существование так же давно, как тот поезд, который начал умирать, когда его навсегда оставил машинист…

Как же он сразу не смог сообразить это? «Вишневый… сам собирал». Это же ясно как божий день. Какие вишни? Где он мог бы их собрать, если все деревья ныне напоминают замерших при исполнении какого-то бессмысленного фанданго танцовщиц, вскинувших к небу свои иссохшие, костлявые руки с растопыренными пальцами? Может, кто-то подумает, что раз они похожи на танцовщиц, то это должно выглядеть красиво. Да только нет в этом никакой красоты. Нет в их неестественно выкрученных, обветренных до костей стеблях ничего, кроме боли.

«Я еще из того времени, когда… чай был по талонам…»

Господи, с тех пор же целая эпоха прошла… Когда еще был чай по талонам? В девяностых, восьмидесятых?

Крысолов поставил кружку обратно, закрыв ею ровный белый кружок, взял свои баллоны и уже направился было к выходу, на ходу напяливая их на едва отдохнувшие от тяжести плечи, как его внимание вдруг привлекла статья в лежащей на комоде газете. Он остановился, взял ее в руки, автоматически взглянув на дату выхода (6 июня 2016 года, восемь дней после первого акта войны; господи, они еще печатали газеты), и прочел:

«…загоревшийся прямо на платформе поезд забрал жизни тридцати двух людей, еще около ста доставлены в городскую больницу с тяжелыми ожогами. Также трагически погибли при содействии в эвакуации пассажиров и двое сотрудников железной дороги. Среди трагически погибших и семидесяти семилетний начальник железнодорожной дистанции Рокотов Булат Иванович и…»

И внизу фотография Иваныча, в том же мундире, в котором он их и встретил, только еще с фуражкой на голове.

Крысолов бережно, словно вещь человека, который давно умер, но память о котором ценишь и хранишь, отложил газету, взглянул на фотографии на стенах, аккурат над комодом, и прикипел к земле. С цветной фотографии, где раньше была запечатлена усмехающаяся девочка, наклонив голову к цветам, в ошарашенного Крысолова вместо глаз вперились глубокие провалы, а отвисшая чуть ли не до груди челюсть исторгала черную слизь.

— Это моя внучка, — послышался сзади голос Иваныча.

Крысолов оглянулся, потрясенный, не зная, что и сказать. У него в горле словно застряла воздушная пробка, которую было не по силам ни проглотить, ни выплюнуть. Он знал, что сказать что-то обязательно должен, хотя бы то, что ему жаль, что так получилось с его внучкой, но те звуки, что издало его пересохшее горло, больше походили на скрип старых ставней.

Теперь он и понял, что именно заставило его призадуматься, когда он выслушивал историю о канувших в Лету детях. Ее рассказывал призрак, и утонченное чутье Крысолова уловило в его голосе этот холодок.

— Идите, Кирилл Валерьевич, идите, — спокойно, как отец неизлечимо больного ребенка, смирившегося с неизбежной его утратой, сказал Иваныч. — Вам пора.

И он вышел.