Выход 493

Секач остановился не сразу. Он выбежал на берег пересыхающего озера, запаханный весь, вспотевший, глаза выпучены, и все еще продолжал бежать, пока ноги не начали проваливаться в вязкую, раскисшую землю.

— Эй, стой, говорю!

— Извини, Кирилл, — Секач застопорился, будто в нем внезапно закончился заряд батареи, согнулся, уперся руками в колени и принялся жадно глотать воздух. — Он выбил меня из квартиры.

— Я знаю, он засел на куполе церкви. Хорошо, что ты успел выбежать. Цел?

Секач кивнул. Крысолов подошел к нему, принял ту же позу, поднял забрало в шлеме.

— Во, блин, никогда не смог бы подумать, что это так страшно, когда по тебе стреляют, — переводя дыхание, выговорил Секач. — Уж лучше клыки и когти. Так как-то привычнее, что ли.

— Правду говорят, что самый страшный зверь — человек. Нам надо спрятаться. Я думаю, у него есть оптика, завалит нас, как за здрасте.

Небо резанула острым изломанным мечом белая, ослепляющая молния и вслед, как это было спокон веков, земля содрогнулась от удара грома.

Потрепав Секача по затылку, Крысолов распрямился и осмотрелся. Это озеро когда-то было большим, до краев заполненным живительной водой. Сейчас же то, что от него осталось можно было назвать переполненным гнетущей тоски Большим Глазом Яготина, всматривающимся в небо с надеждой на то, что Вседержитель его узрит и сжалится над ним. Сжалится? Помилует? Помиловать умирающий глаз, в котором малюсенький зрачок — высыхающее кружельце воды, а белок — пузырящийся, серовато-багровый ил? В чем ты видишь свое помилование, Глаз? Дать тебе реку, дать тебе дождь? Наполнить тебя водой и поселить в тебя жизнь? Может, еще вернуть человека, чтобы поставил на тебе дамбу? Ты этого хочешь? Мой ответ — нет! И не смотри на Меня, не пытай. Все это у тебя уже было, Большой Глаз Яготина. И, смею тебя уверить, не будет. Так что всматривайся, жди, пока твой зрачок тебе не выклюют вороны и не выедят дождевые черви. Никто не заслужил милости. Те, кто пренебрег ею, теперь лишь пожинают то, что заслужили!

От озера воняло прелыми листьями, болотом и застоявшейся водой.

Но хуже всего было то, что очертания противоположного берега уже практически утонули в сгущающемся над озером тумане, который расползался во все стороны с невероятной быстротой, будто какое-то живое существо. Туман — это плохо. Туман всегда порождает каких-то дивных химер, призрачных, бестелесных, возникающих и тут же бесследно растворяющихся в дымке. Стрелять — смысла нет, бежать нельзя. Остается ждать.

Дальше вдоль берега — голые шпили деревьев, некогда бывших лесом. Спрятаться там, конечно, можно, но вот сыщешь ли там безопасное место, не нарвавшись на логово какой-нибудь лесной жути, еще вопрос. Всем новичкам известно, что от лесов и лесопосадок нужно держаться поодаль, что уж тут говорить о старом битом Крысолове, который большую часть этих правил и написал.

Нет, в лес соваться следовало лишь в крайнем случае.

Единственное строение на берегу, в котором можно схорониться и все хорошенько обдумать — лодочная станция. Домик там хоть и небольшой, но, во всяком случае, на приличной от дороги дистанции. Можно залечь и подождать. Стрелку с израильской винтовкой придется здорово приблизиться, чтобы разведать, что да как. А вблизи все его преимущества счастливого обладателя 6-кратного прицела сведутся к нулю.

Крысолов уже открыл калитку, коротко всхлипнувшую ржавыми петлями, и ступил на поросшую желтым колючим осотом гравиевую дорожку, как к его слуху донеслось собачье рычание.

Может, ослышался? Может, показалось? Нет-нет, не показалось. Вот еще раз, слышишь?

Крысолов замер на полушаге, поставил ногу обратно и интуитивно присел, жестом указав Секачу чтобы тот сделал то же. Секач незамедлительно выполнил команду, но тут же вскочил и передернул затвор.

— Окружили, суч-чары! — пробасил он и только сейчас Кирилл Валериевич понял, что рычание исходило не только спереди, но и с флангов. Да как же он мог забыть об их излюбленном методе нападения? Тактика острия. Незаметно окружить жертву в форме трефовой масти: один спереди, трое по сторонам, трое сзади, остальные на прикрытии, выстроившись полумесяцами. Первым прыгнет, как обычно, тот, что в голове.

Крысолов оглянулся. Так и есть, десять-двенадцать крупных взрослых особей. Оставшаяся шерсть на загривке вздыблена, головы низко опущены, уши приложены к черепу, а разрубленные челюсти голодно и безостановочно переминаются, словно какой-то адский, всепожирающий механизм. Подкрались, вероятно, когда они остановились отдышаться.

Что ж, зачет, песики, — думал Крысолов. — Сумели-таки к ветеранам незаметно подобраться.

— Не стреляй, — приказал он направившему на одного из псов автомат Секачу. — Опусти автомат и присядь.

Не один год тесного сотрудничества научили Секача во всем полагаться на своего товарища. Замри — так замри, упади — так упади, и не задавай не нужных вопросов. Лучше упасть и подумать для чего ты упал, нежели сначала подумать для чего падать, и упасть уже с отрезанной головой.