Выход силой

С плаката на Игоря сурово взирал и призывал к бдительности немолодой человек в черном костюме с галстуком и с красным бантом на груди – генсек Компартии Метрополитена товарищ Москвин. Его указательный палец был направлен прямо в лицо арестованного. Другая рука указывала на висевшую сзади табличку с надписью «Помни, враг не дремлет!»

Лицо следователя, который молотил, уминал, калечил Князева, Игорь видел не всегда. Следователь смотрел ему не в глаза, в куда-то в подбородок. Зато товарищ Москвин с плаката старался заглянуть заключенному в самую душу. И именно Москвина Игорь ненавидел изо всех сил. Хотелось подняться с табурета и харкнуть кровью в самодовольное лицо генсека. Но плакат висел недосягаемо далеко для тех, кого пытали.

– Имя, фамилия, отчество.

– Не помню…

– Откуда пришли?

– Не помню…

– Кем наняты?

– Не помню…

– Цель прибытия?

– Не помню…

Свинцовой тяжести удар по голове. Тьма. Тишина…

– За попытку шпионажа, диверсии и вредительства агент внешней разведки Рейха, – донесся откуда-то издалека механический, равнодушный голос, – обвиняемый Непомнящий приговаривается к высшей мере социальной защиты – расстрелу.

Страшную новость Игорь воспринял с облегчением.

Покой. Наконец он будет в покое.

А перед расстрелом, может быть, дадут хоть часок поспать по-человечески. Несмотря на вынесение приговора, пытка недосыпанием почему-то продолжалась.

Игорь в очередной раз потерял сознание.

В очередной раз выплыл из моря беспамятства. Он лежал на чем-то шатком, раскачивающемся, постукивающем.

– В соответствии с нормами социалистической гуманности, – слова долетали до него словно сквозь затычки из ваты, – расстрел заменяется заключением сроком на десять лет без права переписки…

– Где я?.. – прохрипел Князев, пытаясь разглядеть окружающих.

– Лежи, парень, – старческий голос был звучал сочувственно. – Лежи, пока лежится.

– Куда меня везут?

– В ад.

***

Почему мрачного мужика с искалеченной левой рукой звали Ельциным, Игорь не знал. Определенно, это была не фамилия – тут, в аду, никто никого ни по имени, ни по фамилии не звал – только клички. Была эта фамилия смутно знакома, но не более того. А спрашивать тут считалось дурным тоном. Не верь, не бойся, не проси – этот простой закон Князев уяснил сразу.

– Сухарь будешь?

– Буду, – Игорь взял с протянутой ладони Ельцина сухарик размером с фалангу большого пальца.

Заключенных постоянно перебрасывали с одного участка Красной линии на другой, и легких работ просто не было. Сегодня они разбирали завал, перегородивший один из туннелей, завтра им предстояло вгрызаться в неподатливый грунт, по миллиметру продвигаясь вперед, чтобы еще больше углубить ход, неизвестно куда ведущий. Послезавтра – вычерпывали воду, залившую катакомбы…

На станции зэков выводили только «по ночам», после отбоя, когда мирные обыватели уже спали в своих бараках – счастливые граждане Красной линии не должны были встречаться с заключенными. А самим зэкам перед входом на станции завязывали глаза, чтобы не шпионили.

Вот Игорь и посмотрел Большое Метро: туннели, туннели, ходки, ходки, вода, вода, грязь, грязь. Побои. Чудовища.

Работа для смертников находилась всегда, и трудно было понять, что легче – выковыривать из-под завала почерневшие трупы или долбить киркой перегородивший туннель камень, с отчаяньем видя, что все твои усилия пропадают втуне.

Свободными узники становились только во сне. Втиснувшись между боками соседей, жавшихся друг к другу, чтобы сохранить хоть толику тепла, Игорь проваливался в омут кошмара.

Во сне снова и снова оказывался на той проклятой улице, рядом с тем проклятым броневиком, но не бросался на помощь стремящимся в черный зев людям, а спокойно стоял и ждал, когда их поглотит темнота. А потом поворачивался и уходил. Уходил куда хотел. Здоровый, свободный, богатый… И просыпался от яростных пинков конвойных, с тоской понимая, что только что виденное было всего лишь сном.

Как оказалось, выжить можно и в аду.

Раны, пусть медленно, пусть не сразу, но зажили, кое-как срослись сломанные ребра и поврежденная рука. Выздороветь в таких концлагерных условиях, при скудной кормежке казалось немыслимым, но на Игоре заживало как на собаке.

Зарубцевались и шрамы на душе. Покрылись толстой коркой, мозолями. Игорь становился другим. Молодость кончилась в несколько месяцев… Хотя кто знает, сколько времени прошло на самом деле?

***

– Завтра на Охотный ряд повезут, – будто невзначай обронил Ельцин, отворачиваясь к стене. – Рухнуло там чего-то.

– И что с того? – названия станций теперь много что говорили старшине.

– Валить отсюда надо, – буркнул другой мужичок, пристроившийся с левого бока Игоря.

– Как?

– Каком кверху… – Ельцин говорил тихо, но внятно. – Там, на зеленой ветке, фашики окопались. Они-то ни за что нас красным не выдадут. У них своих тараканов хватает, но все же не здесь гнить заживо.

– Как свалим-то?

– Очень просто, – вступил второй заговорщик по кличке Хирург. – Там все ходами да норами изрыто, будто крот копал. А конвой усиливать не будут, чтобы зря не рисковать своими людьми.