Выходим на рассвете

Кедрачев легко договорился с ним. Уже собираясь уходить, вспомнил об унтере, которого отбил у озверевших офицеров, спросил:

— Вернулся из лазарета Гомбаш?

— Гомбаш? О, Гомбаш! Пан солдат — тот самый спасител Гомбаша? — сапожник прямо просиял. — Велька благодарность вам, пан солдат!

— Какой я тебе пан? — рассмеялся Кедрачев. — Такой же, как и ты… Так где ваш Гомбаш?

— Два ден из лазарет.

— Послушай… — Кедрачев потянулся было к карману, где у него хранилась фотография, хотел попросить сапожника передать ее владельцу. Но передумал: «Сам отдам. И посмотрю, что за человек. Интересно. Вон как солдаты его уважают». Спросил:

— А где Гомбаша найду?

— Момент, момент! — вскочил сапожник с табуретки. — Прошу немножко, минутка, пан солдат! — и, накинув шинель, поспешно вышел.

Мастерская сапожника — закуток за нарами, была, как сразу успел заметить Кедрачев, местом уютным. Здесь у сапожника, как у лица, видимо, привилегированного, которое может позволить себе спать не на общих нарах, стоял топчан, покрытый серым солдатским одеялом, а над верстаком, на котором аккуратно были разложены многочисленные сапожные инструменты, висело написанное маслом довольно большое изображение мадонны с младенцем на руках. «Верующий, — подумал Кедрачев про сапожника, — не то, что я, грешный, в церковь и дорогу забыл — разве что по праздникам строем гоняют. Да что толку, молись не молись…»

Внимание Кедрачева привлек гомон — за нарами, в бараке раздавались громкие голоса. Пленные, притащив с кухни бачки с едой, начинали обедать и, видимо недовольные чем-то, возбужденно переговаривались. Кедрачев прислушался, но ничего не понял: разговор шел сразу на нескольких языках. «Чудно, — не в первый раз удивился он. — Мундир вроде один, австрийский, а народ разный: кроме австрийцев — и чехи, и немцы, и эти, как их, мадьяры, и словаки, а то еще русины — те совсем почти по-нашему говорят, и поляки есть… А что они расшумелись? Обедом недовольны? Так ведь и нас, своих, худо кормить стали. Чем дальше война, тем харчи жиже. Да шутка ли — сколько мужиков в армию забрали! То они растили хлеб, а теперь — только едоки…»

Вернулся сапожник. С ним пришел и унтер Гомбаш в наглухо застегнутой шинели, в низко надвинутой форменной суконной шапке с козырьком. Походка его была осторожной, как у человека, не уверенного, хватит ли у него сил идти. Лицо его было бледным, со следами заживших кровоподтеков, на лбу выделялась косая, еще не зажившая ссадина.

— Вы ест мой спасител? — улыбнулся он, подходя к Кедрачеву, вставшему с табуретки, и протягивая ему руку. — Болшой благодарность вам. Шпасибо! Благодаря вас господа офицеры не отправили меня — как это? — на тот цвет!

— На тот свет! — поправил Кедрачев. — Ничего, бог миловал.

— Шпасибо! Шпасибо! — снова тряс его руку Гомбаш, и Кедрачев, чувствуя, как некрепка она, предложил, показывая на табуретку, на которой только что сидел:

— Да вы садитесь! Ходить-то, поди, еще трудно?

Но сапожник уже притащил еще одну табуретку, а сам устроился на краю верстака.

Вытащив из кармана шинели бережно завернутую в обрывок газеты фотографию, Кедрачев протянул ее Гомбашу:

— Вот, подобрал…

Кедрачев видел, как, держа фотографию на ладони, Гомбаш теплым взглядом смотрит на нее, смотрит пристально и молча.

— Жена? — спросил Кедрачев.

— Невеста, — ответил Гомбаш. — Эржика.

— Не успел, значит, свадьбу сыграть…

— А вы — ест жена?

— Есть. Натальей звать. И дочка — Любочка. Только меня на фронт угнали, она и родилась.

— Вы были на фронте? Какой место?

— Карпаты. Там и ранен. Возле города Делятина.

— О! — воскликнул Гомбаш. — Делятин? Я знаю Делятин! Там наш полк. Калиш, Станислав… Я пошел плен там.

— Сам? Али взяли?

— Сам. Ваше наступление когда, прошли год. Я — против война. Простите, против войны, — на этот раз сам поправился Гомбаш. — Война за император, за царь — кто хочет? Вы? Он? — показал Гомбаш на сапожника. Тот улыбнулся, отрицательно качнул головой.

Только сейчас Кедрачев заметил, что в закутке сапожника появилось еще несколько пленных. Кедрачев видел, как внимательно смотрят они на Гомбаша, ждут, что еще скажет. «Видно, уважают его, — заключил Кедрачев, — ишь, каждое слово ловят, хоть и по-нашему говорит. Да что — не первый день в России, научились понимать… А насчет царя он — лучше б не надо! А то за политику и загреметь можно. На фронте было — прапорщика одного под арест взяли и увезли невесть куда за такие же примерно разговоры. Петраков вон газету в руках увидал: „В политику глядишь? А политиков знаешь, куда определяют?“»

— Я пойду, — поднялся Кедрачев с табуретки. — Служба…

— Еще раз — благодарю! Шпасибо! — горячо пожал его руку Гомбаш.

А сапожник сказал:

— Приходите через три ден. Ботинки для ваш сестра будут ждать вас. Сделаю — прима!