Выкуп за рыжего вождя

– Пять чего, милая? Скажи своей Сьюди.

– Листиков. На плюще. С последним листом уйду и я. Я это знаю уже три дня. Разве доктор тебе не сказал?

– Первый раз слышу такой бред! – умело парировала Сью. – Какое отношение имеют листики на плюще к твоему выздоровлению? А ты так любила этот плющ, гадкая девочка. Не глупи. Ведь только сегодня доктор сказал мне, что ты поправляешься – как же это он сказал – у тебя десять шансов против одного, вот! А это, в общем-то, столько же, как и у каждого из нас в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. А теперь выпей немного бульона, и дай своей Сьюди закончить рисунок, чтобы издатель заплатил ей денежек, и она купит вина для своей больной девочки и отбивных для себя, жадины.

– Не стоит больше покупать вино, – проговорила Джонси, не отрываясь от окна. – Вот еще один. Нет, я больше не хочу бульона. Осталось всего четыре листика. Я хочу увидеть, как упадет последний, и ничего не останется. И тогда я умру, да.

– Джонси, милая, – взмолилась Сью, склоняясь над ней, – обещаешь мне закрыть глаза и не смотреть в окно, пока я работаю? Мне очень нужно закончить до завтра. Мне нужен свет, а то бы я задернула шторы.

– Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? – холодно спросила Джонси.

– Я хочу быть тут, рядом с тобой, – отвечала Сью. – Кроме того, я не хочу, чтобы ты продолжала смотреть на свои глупые листья.

– Скажи мне, как закончишь работу, – сказала Джонси, прикрывая глаза и своей бледностью и спокойствием напоминая лежащую статую, – потому что я хочу видеть, как упадет последний. Я устала от ожидания.

Я устала от мыслей. Я хочу освободиться от всего, что меня держит, и лететь, лететь все ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.

– Постарайся уснуть, – сказала Сью. – Мне надо позвать Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же, не шевелись, пока я не приду.

Старый Берман был художником и жил на первом этаже, под ними. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым художникам колонии, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц из студии этажом выше.

Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Она рассказала старику про фантазию Джонси, и о том, как она сама боится, что подруга действительно совсем ослабеет и угаснет, словно осенний лист, и улетит, когда ослабнет ее и без того непрочная связь с миром.

Старик Берман, чьи красные глаза очень заметно слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.

– Что! – разорялся он. – Что за глупость, чтобы люди умирали от того, что листья падают с какого-то поганого плюща! Никогда ничего такого не слышал! Нет, не желаю позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволили, чтобы ее голова была забита подобной чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси.

– Она очень больная и слабенькая, – сказала Сью, – лихорадка совсем лишила ее разума и навеяла странные фантазии. Ну что ж, мистер Берман, если не хотите мне позировать, то ладно. Но только вы противный старик… противный старый болтунишка.

– Вы настоящая женщина! – воскликнул Берман. – Кто сказал, что я не хочу позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса вам уже объясняю, что я готов вам позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси.

Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!

Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью опустила штору и повела Бермана в другую комнату. Там они подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упрямый дождь пополам со снегом. Берман в старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый чайник вместо скалы.

Когда на следующее утро Сью проснулась после короткой дремы, она застала Джонси, упершуюся тусклым пристальным взглядом в задернутую зеленую штору.

– Подними, я хочу посмотреть, – шепотом распорядилась она.

Сью неохотно покорилась.

И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща – последний! Все еще темно-зеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.