Вылазка в действительность

Малыш уже обо всем позабыл. Он снова запихнул руки в карманы и смотрит, верно ли они оттопырились. Маргарет кривит губы, того и гляди заплачет, но тут же передумывает. Она ставит хромую коляску, нагибается за куклой и одновременно, изловчившись, успевает подпереть падающую коляску левым боком.

— Да иди же ты, Мегги, никаких сил с тобой нет. — Силы у Глэдис и вправду на исходе. Она вся сникла; призыв ее обращен скорее к небесам, и в голосе скорбь о своей непонятости, о каторжной судьбе. Девчушка хмурится. Потом она усаживает куклу в коляску и говорит ей тихо и решительно:

— Лежи смирно, Вера, а то сейчас как тебя вот шлепну по попке.

Вкус мечты Джойс Кэри

Когда дюжина больших колоколов отзвонила полночь, девятилетний Энтони рывком сел на постели, словно выскочила заводная фигурка. Он уже три часа лежал без сна и ждал. Он мигом натянул рубашку и синие форменные брюки. Потом отворил дверь детской спальни и посмотрел на ступеньки в голубоватом квадрате света из слухового окна. Он затаил дыхание и начал спускаться. Ступенька скрипнула, он, не чуя ног, промчался через гостиную и отпер оконную задвижку. Еще мгновение — и он стоял на краю лужайки.

Деревья и дома выстроились по сторонам широкой улицы, посреди которой стояла церковь с низкой колокольней. Он приглядывался к небесному сиянию, к шевелящимся листьям, к мерцающим звездам, словно не ожидал застать никакой жизни. Церковь тоже с виду и не думала засыпать, а могилы на кладбище, мимо которого он что ни день пробегал в школу или за конфетами, теперь донельзя изумили его. Тронутые лунным светом плиты столпились у колокольни как прихожане, ожидающие важных вестей: одни склонились перед кафедрой, другие наклонились друг к другу.

Он перебежал улицу на цыпочках, вроде танцующего зверька, у которого играет каждая жилка.

В высоком доме за белыми воротами окно столовой было уже открыто. Стоя под ним, Энтони быстро оглянулся на небо, на деревья, на камни: а вдруг да все они обернулись и уставились ему вслед? Но они тихо, с недреманным терпением размышляли над собственными делами.

Из-за окна послышался шепоток:

— Это ты сстоишь, Тони?

— Привет, Боб.

Он взялся за оконную раму.

В растворе окна показалось длинное бледное лицо и густая шапка темных волос.

— Да не стучи ты так, понял, тут полицейский блисско. — Свистящий шепоток Роберта прерывался от волнения. — Только что просскочил, ис-са ворот поглядел. Да не ссуйся ты, — это был уже безголосый визг, — окно сскрипит.

Энтони молча юркнул в окошко. Его сердило, что Роберт тормошится, как маленький, но сердило так, мимоходом. Он привык к неспокойному поведению друга и давно уже приноровился к нему.

Соскочив на пол, он шептать не стал, а приглушенно спросил:

— Тебя-то полицейский не видел?

Но Роберт уже забыл про полицейского. У него это и выговорилось единственно от волнения. Теперь он сказал:

— Балда, чего ты копался — я уж думал, ты вообще не придешь.

Энтони ничего не сказал. Он оглядывал комнату в лунном свете.

— Ну как, рад, что пришел? — выдохнул Роберт, яростно почесываясь сквозь пижаму. Он широко улыбался и глядел на Энтони: тот отвечал суровым взглядом. Оба безмолвствовали. Неясно было, что дальше говорить, что делать. Они забыли, как у них намечалось. Взгляд Энтони скользнул по струйке лунного света через весь пол к каминному коврику и набрел на свечку, влепленную в чашке, на бутылку лимонаду, большую жестянку фруктовых консервов, глубокую тарелку и две ложки. Роберт вслед за ним поглядел туда же и снова зашушукал:

— Пирушка, ссмотри, у меня вссе готово, давай, чего дожидаешься?

Он задернул занавески, зажег свечку и уселся на коврик.

— Некогда нам бездельничать — вон сколько съесть, надо. Два фунта в этой банке.

Энтони молча занял свое место по другую сторону свечки. Роберт не сводил с него темных искристых глаз-щелочек; щеки его разрумянились от возбуждения. Он подавлял смех, но стоило ему помолчать, как губы разъезжались и подергивались. И он быстро заговорил снова, небрежно и отрывисто, как бывалый гуляка-полуночник:

— Разопьем, что ли.

— Спасибо.

— Железная была мысль, понял, сскажешь, нет?

— Какая?

— Та ссамая.

Энтони на это ничего не сказал. Дело было мировое, нешуточное, и нечего болтать.

Роберт еле справился с разъехавшимися губами.

— Ну давай приложимся, гони штопор, понял?

— Какой штопор?

— Да ты што, понял, я же тебе ссказал: возьми штопор.

— А сам говорил — у тебя есть.

— Нету у меня — он в сстоловой, а там пол жутко сскрипит.

— Да ладно, обойдемся ананасами — они как у тебя, целыми ломтями?

— Откуда я тебе их возьму, на рождество ссъели — это перссики, понял — открывалку-то хоть принес?

— Какую открывалку?

Держа банку в обеих руках, Роберт шарил взглядом по полу. Он сердито хмурился, но на губах у него все так же играла улыбка.

— Да ты что, балда, — как же мы теперь бесс открывалки.

Энтони разглядывал медный каминный прибор, который так и блестел, отражал свечное пламя. Он протянул руку и потрогал набалдашник у кочерги, осторожно, как будто гладил незнакомую собаку.