Вынужденное знакомство

Как легко и непринужденно мы даем оценку людям, навешивая на них ярлыки принадлежности к тому или иному типажу, полагая себя сведущими и умудренными, отлично разбирающимися в человеческой натуре и характерах.

Прохор хоть и ворчал на девушку, несправедливо обвиняя ту в столичной заносчивости, на самом деле больше сетовал на себя за то, что принялся поучать и раздавать советы, все-таки отлично понимая, что не совсем справедлив в своей оценке. Понятно же, что Полина личность неординарная и сильная, просто девочка растерялась под прессом навалившихся на ее семью и на нее лично ситуаций, не видя выхода и не понимая, как быть дальше, вот и ощетинилась против любого его высказывания. Да, скорее всего, не только его, Прохора, но и всякого другого человека, который бы принялся с умным видом в тот момент объяснять ей, что делать и куда следует двигаться.

Прохор честно признавался себе, что зацепила она его чем-то конкретно, но иронизировал над этим своим чисто мужским интересом к соседской внучке, понимая, что все это не имеет ровно никакого значения и серьезности.

Но когда увидел, как она играет на гармошке, и услышал, как поет, перемежая пение легкой ироничной шуткой-прибауткой и едкой самоиронией, – был поражен до глубины души! Да что там поражен – попросту конкретно офигел… Вот наповал!

И пропустил тот момент, когда простой мужской интерес эротической направленности и несомненный интерес к личности девочки переросли в нечто гораздо более весомое и глубокое.

Прохор осознал сей факт, только когда поймал себя на том, что постоянно думает о ней, вспоминает, как она играла и пела. Что каждый вечер обязательным порядком поднимается на второй этаж и, порой не включая света, стоит у окна, из которого отлично виден кусок соседского участка, где на газоне стоит кресло-качалка и небольшой кофейный столик, куда каждый вечер приходит Полина и сидит какое-то время, провожая день.

Стоял он вот так в темноте, смотрел на нее и думал: живешь себе спокойно и ровно в привычной размеренности и вроде бы не ждешь уже ничего судьбоносного от жизни, а оно раз – и «вот те приветик крупным калибром», как обозначает неожиданные перемены дед Борис. И ты не то что заметить, чихнуть не успел, а уже в каком-то серьезе по самую макушку. И что-то встрепенулось, ожило в тебе, взбодрило молодой дерзостью и желанием, и думается что-то там про возможности и будущее…

М-да. Как там у Розенбаума?

«Вот и воля, всё… Но под распахнутым окном машет мне рукой дочь».

Вот именно – воля, и что-то такое впереди, обязательно чудесное, не такое рутинное и трудное, как было раньше, и ты уже вылетел в то окно, и расправил крылья-мечты-надежды, и вздохнул всей грудью… но «машет мне рукой дочь».

М-да. А предмет, возбудивший в тебе все эти волнения, – внучка соседки Василисы Макаровны, которую уважаешь и к которой относишься почти как к родной бабушке.

Жизнь, сука, умеет закрутить и к стенке прижать! Как там Поля ругалась?

Ержин Попаданыч? Вот-вот, он самый.

Всю неделю Прохор держался от Полины на расстоянии, приняв единственно верное для себя решение: свести к минимуму их общение. Зачем? Пустое-ретивое все это, да и ни к чему. Видел, как она возится с мальчонкой лет пяти-шести, ровесником его Марьяши (племянник, сделал вывод Ярыгин), посматривал на нее вечерами из окна второго этажа или мансарды третьего, да и все на этом.

А этим вечером Прохор приехал с работы и, едва заглушив двигатель, привычно напрягся, можно сказать, уже по традиции, приобретающей настораживающую регулярность. Ведь обязательно что-то да происходит, когда он выбирается из-за руля: то дикий крик, то дождь, принесший девушку, то звуки гармони… Сегодня вот, заставив вздрогнуть, его остановил резкий, громкий и очень конкретный звук ружейного выстрела. Даже не удивило, что раздался он из соседнего дома.

– Вот ведь блин, – пробурчал Ярыгин, – то играем, то стреляем…

И, не раздумывая и не сомневаясь ни на секунду, побежал к соседям, резонно рассудив, что вряд ли вполне себе благоразумная девушка Полина Павловна просто так, ни с того ни с сего, взялась бы палить из ружьишка.

Вошел и увидел.

Сказать, что обалдел, – ничего не сказать.

На всю оставшуюся жизнь в памяти Ярыгина запечатлелась стоп-кадром картина: Полина, стоя в правильной позиции для стрельбы, с холодной, спокойной уверенностью и решимостью на лице держит на прицеле опустившегося на одно колено мужчину, а тот зажимает рукой рану на бедре второй ноги… И скапливается лужицей на полу стекающая через его пальцы кровь.

Он никогда не забудет ни этой картины, ни того ясного и четкого понимания, накрывшего его, что она выстрелит, не парясь никакими сомнениями, угрызениями совести и рефлексией, – выстрелит на поражение.

Это было сильно. Ошеломляюще сильно и, пожалуй… красиво. Да, была в холодной решимости этой хрупкой девочки какая-то поразительная красота.

А потом ее начинающаяся истерика и его желание оградить и защитить ее еще и от этого нового испытания и переживания…