Выпьем за прекрасных дам

— Тогда… Я просил бы вас остаться, — сообщил он как бы мельком, не оборачиваясь. И чувствуя спиной взрыв страха и радости — как порыв горячего ветра оттуда, где на краешке кровати сидел Антуан. — И более того, остаться и еще один раз лично поговорить с девицей Грасидой. Поговорить о Господе и спасении. О том, что вы не презрели ее за дурной поступок, что вы сами поступили не менее дурно, что вы оба нуждаетесь в прощении. Божием и человеческом. Я просил бы вас, брат, поговорить с девицей — столько времени, сколько вам потребуется, наедине, в ее камере. Не прикасаясь к ней, слышите? НЕ СОПРИКАСАЯСЬ с ней ни пальцем! — Гальярд яростно пролаял эти слова, по-прежнему не глядя на собеседника. — Я просил бы вас воспользоваться ее доверием и… убедить ее покаяться. Я понятно говорю?

Кивок Гальярду в спину. Гальярд прочитал кивок спиной.

— Вы… согласитесь пойти на это, брат? Скажите нет — и завтра же выйдете по направлению к Тулузе. Спутника вам найду в Каркассонском монастыре, кто-то из братьев давно к нам собирался по делам университетским.

— Согласен, — излишне громко сказал Антуан. И старый инквизитор наконец обернулся.

Стиснутый в руках Розарий, похожий в полумраке на ручные кандалы. Белое пятно — такая нелепая фигурка… Сынок, сынок, прости, что взваливаю это на тебя. Выдержи, сынок. Только выстои.

— Сынок, мне же тоже страшно. Ведь я за тебя в ответе перед Господом. Если что случится — грех на меня падет более, чем на тебя. Но я… верю, что ты сможешь, Антуан. Я на тебя… рассчитываю.

Подобных слов Антуану не говорили еще никогда. Если бы можно было отдать жизнь за брата Гальярда — он бы не задумывался. Если бы можно было пожертвовать собой… Да полно, ему и предлагалось сделать что-то вроде этого!

Так хорошо стало вдруг. Так спокойно.

— Любовь не ищет своего, верно же? — спросил он, с трудом подбирая латинские слова. Что-то все выветрилось… Знания, мудрость — все. Осталась голая нужда в милосердии, и было так хорошо от этого. Так спокойно. Ведь спокойно же, когда от тебя вообще ничего уже не зависит, и ты — в руках Божиих.

— Вернее не бывает, — отвечал Гальярд, что-то делая пальцами под скапулиром, у самого горла. — А «кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее; а кто погубит ее, тот оживит ее». Anima здесь означает в первую очередь жизнь, как наверняка слышал ты в курсе Священного Писания, читанном у нас в прошлом году. Но душевный покой — сынок, он входит в это понятие.

Страшно быть приором. Страшнее некуда. За себя-то дай Бог ответить! А за других нести ответ, за их души, за их спасение…

Гальярд отлично знал, кому гореть в аду, если он таки ошибся. Если бремя, возложенное им на сироту-паренька, как слепой к свету, тянущегося к ласке, — если это бремя окажется для того невыносимым.

Наконец он сделал, что хотел — расстегнул пуговицы туники. Перекинул вперед скапулир и спустил одежду до пояса.

— Бичеваться будем, отче? — спросил Антуан, с готовностью поднимаясь. Уж что-то, а бичевание он сегодня заслужил. И в кои-то веки мог приступить к нему даже с радостью, с пылом покаяния, хотя боль терпел с неохотою и предпочитал дни, когда дисциплина отменялась — даже теперь, после пяти лет привычки…

— Будем, — кивнул Гальярд, разматывая вервие, носимое под рясой на голом теле. — Сегодня вам, брат, особое послушание.

Антуан с готовностью рыпнулся за дисциплиной. У него она была простая, веревочная; со вчерашнего дня лежала под кроватью.

— Оставьте, — велел Гальярд. — Говорю же — особое послушание. Подойдите сюда.

Парень приблизился — будто и с опаской. Встал рядом с приором, не зная, что надобно делать. Наверное, тоже расстегивать пуговицы? Он послушно сунул было руки под скапулир.

— Вам сегодня диспенсация от дисциплины, — пресек его деятельность голос Гальярда. — Будем считать, что вам ее заменило долгое простирание в соборе — и послушание, которое вы исполните сейчас. Вы будете бичевать меня, покуда я не скажу вам остановиться.

Антуан едва не застонал, с трудом удалось смолчать. Он знал о таких послушаниях, конечно же — еще из Фрашетовой «Жизни братьев» знал, как отец Доминик заставлял кого-то из братьев бичевать его ради большего покаяния… Только никогда ему еще не приходилось думать, каково было тому несчастному брату.

Гальярд тем временем опустился на колени, нагнув свою большую голову. Через плечо протянул Антуану сложенную веревку. Тот взял холодной ладонью — и поразился, какая та тяжелая. Потом понял — вплетены тонкие медные проволочки.

Гальярд стоял на коленях, позвонки его выпирали, как крупные орехи. Особенно выдавался самый верхний — тот, что у основания шеи. У Антуана тряслись руки, сердце бухало где-то в горле.

— Ну же? — каркнул старый инквизитор почти гневно. Как будто это он собирался наказывать, а тот, кому надо претерпеть наказание… никак не решался его принять.

— Отец Гальярд, Христа ради… я… я не могу! У меня… рука не поднимается!

— Ради святого послушания! Поднимется! Ну же, брат! Долго я буду ждать?

Антуан закусил губы и ударил. Веревка шлепнула со звуком, который показался ему оглушительным.